столь многие обречены были на другой день погибнуть, было что-то роковое и несказанное. И с первым просветом дня грянула русская пушка, которая вдруг пробудила повсеместное сражение… Мы стояли в кустах на левом фланге,[105] на который напирал неприятель; ядра невидимо откуда к нам прилетали; всё вокруг нас страшно гремело, огромные клубы дыма поднимались на всем полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и, наконец, ужасною белою тучею обхватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями. Во всё продолжение боя нас мало-помалу отодвигали назад. Наконец, с наступлением темноты, сражение, до тех пор не прерывавшееся ни на минуту, умолкло. Мы двинулись вперед и очутились на возвышении посреди армии; вдали царствовал мрак, всё покрыто было густым туманом осевшего дыма, и огни биваков неприятельских горели в этом тумане тусклым огнем, как огромные раскаленные ядра. Но мы не долго остались на месте: армия тронулась и в глубоком молчании пошла к Москве, покрытая темной ночью».
Русская армия, пройдя уже оставленную почти всеми жителями Москву, двинулась к Тарутину и начала не спеша готовиться к наступлению. Штаб главнокомандующего расположился в деревне Романове. Решение Кутузова оставить Москву вызвало переполох в Петербурге — он получил почти выговор от императора. Но старый фельдмаршал знал, что делал. Уже 30 октября 1812 года Наполеон прислал ему предложение о заключении мира, которое Кутузов отверг. «Бездействие» Кутузова привело к тому, что русская армия отдохнула и увеличилась, поднялся и боевой дух ее, а французская разлагалась морально и быстро таяла: в ней множились беспорядки и она гибла без сражений. А после боя под Тарутином французы покатились назад.
Вот что писал в эти дни Вяземскому, который участвовал в Бородинской битве, Александр Тургенев: «Москва снова возникнет из пепла, а в чувстве мщения найдем мы источник славы и будущего нашего величия. Ее развалины будут для нас залогом нашего искупления, нравственного и политического; а зарево Москвы, Смоленска и пр. рано или поздно осветит нам путь к Парижу… Война, сделавшись национальною, приняла теперь такой оборот, который должен кончиться торжеством Севера… Дела наши идут очень хорошо. Неприятель бежит, бросает орудия и зарядные ящики; мы его преследуем уже за Вязьмою. Последние донесения князя Кутузова очень утешительны».
В Романове Жуковский встретил своих старых товарищей — бывших членов Дружеского литературного общества — братьев Андрея и Паисия Кайсаровых, которые служили при штабе Кутузова: Паисий, полковник, был адъютантом Кутузова, Андрей, майор, — директором походной штабной типографии, в которой печатались приказы, листовки и летучая газета «Россиянин». Кайсаровы помогли Жуковскому прикомандироваться к штабу.
В начале сентября Жуковский послан был в Орел нарочным к губернатору Петру Ивановичу Яковлеву. 10 сентября Маша, которая с матерью и сестрой жила в это время в орловском доме Плещеевых на Нижнедворянской улице,[106] записала в дневнике: «Вдруг наш добрый Жуковский явился из армии курьером к губернатору в 7 часов вечера. Этот бесподобный вечер никогда не забудется… Было очень много гостей, все приходили его смотреть, он нас успокоил много насчет дурных слухов, которые у нас носились… Он приехал к губернатору, чтобы ему рассказать, что сюда в Орел привезут пять тысяч человек раненых; тридцать будет стоять у Плещеевых в доме и мне готовить для них корпию и бандажи».
Маша пишет, что гости «восхищались казацким кафтаном Василия Андреевича», приглашали его к себе.
В Орле он встретил и Авдотью Петровну Киреевскую с мужем — они тоже жили в доме Плещеевых. В Орле были Вендрихи — соседи Буниных по Мишенскому, Губарев — один из товарищей Жуковского по пансиону. Из московской знати тут спасались от французов Шереметевы, Щербатовы, кто-то из многочисленной фамилии Голицыных, какой-то Трубецкой, Сокольницкие, Боборыкины, Гедеоновы, Клугины и прочие. Все они не давали Жуковскому прохода, расспрашивали его о положении «на театре военных действий», и их можно было понять, так как слухи, часто странные и нелепые, были в Орле чуть ли не единственной информацией о войне.
18 сентября Маша отмечает в дневнике: «Привезли раненых солдат; эти несчастные гораздо жальче, чем вообразить возможно. Они терпят всякую нужду и даже надежды мало, чтоб им было хорошо когда- нибудь. Из 180, которых привезли, в одну ночь умерло 20! Невозможно вообразить без ужаса состояние тех, которые провели эту ночь в одной горнице с умершими. И всё это терпят они за нас!»
Сестры Протасовы вместе с матерью, Авдотья Киреевская с мужем — все принялись ухаживать за ранеными, которых разместили в доме.
23 сентября, как пишет Маша, привезли пленных «мародеров»: весь город собрался смотреть на их бесславный парад. Первую партию пленных сопровождал двоюродный брат Маши и Саши Александр Павлович Протасов. Большая часть французов шагала пешком, некоторых везли в телегах. Все они были в рванье, среди них было много раненых. Всего в Орел привезли 1175 французских солдат и 24 офицера, в том числе двух или трех генералов. «Мародеры» своим несчастным видом вызывали жалость. «Один офицер, — пишет Маша, — совсем без рубашки, а другой три месяца не переменял ее. Маменька послала им завтрак и рубашек». Пленных поселили в специально выстроенных сараях.
Жуковский целый месяц занимался в Орле устройством госпиталей, делал кое-какие закупки для армии, в частности — сукна. Иногда ему удавалось и отдохнуть — погулять с родными в парке у слияния Оки и Орлика, посидеть за чаем и неторопливой беседой на широком балконе плещеевского дома. Он успел даже съездить к Плещеевым в Чернь.
Екатерина Афанасьевна искренне заботилась о нем, старалась выказать ему свое расположение. И 10 октября сама сделала запись в Машиной дневнике: «День памятный в наших горестях: Жуковский, добрый наш Жуковский опять поехал в армию».
…В Романове чуть ли не в первый день возвращения Жуковского из Орла Андрей Кайсаров сказал ему:
— Пусть тебе твой калмык оботрет лиру от пыли: еще помнит она, верно, звуки «Песни барда»?
— Ты прав, брат, — в тон ему ответил Жуковский. — Пора.
В свободное время он стал открывать свою черновую книгу — небольшой альбом в зеленом кожаном переплете и с медной застежкой — здесь он не только писал, но и рисовал. В ней пока заполнены были всего три листа. На четвертом появилось название нового стихотворения: «Кубок воина» — так Жуковский
