машину.
А лягушка по вкусу оказалась похожей на хорошо прожаренного цыпленка. Только и всего. Но, в отличие от цыпленка, ее было не жаль.
– Давай купим тебе ангела, – предложила Фредерика.
– По-твоему, у меня нет ангела?
– Может, и есть. Но он не внушает мне доверия…
Только что в ресторане мы выпили бутылку «Джемисона» на двоих. В равном долевом участии, как принято говорить в серьезных деловых кругах.
– Тогда и тебе. Чем твой ангел лучше моего?
– Хорошо. И мне.
Мы зашли в словно по волшебству выросший у нас на пути рождественский магазин и купили по ангелу. Мне и Фредерике.
Ангелов выбирала Фредерика.
– Ангел должен заглянуть тебе в душу, – говорила она, тщательно перебирая фигурки с распростертыми крыльями. – Представляю, что он там увидит…
Они были действительно божественными – ангелы, выбранные Фредерикой. На тонкой деревянной ножке, какого-то немыслимого голубого свечения.
– Это ангел для рождественской елки, – пояснила она. – В Москве есть елки?
– В Москве только и есть, что елки…
Мы вышли из магазина с ангелами в руках.
– Нам надо зайти в костел, – твердо сказала Фредерика.
– У нас сегодня что: божественный цикл?
– Если не считать того, что он закончится в баре. Ты помнишь, я обещала сегодня напиться…
Я остановился, развернул ее к себе и снова утонул в ее шальных, немного раскосых от виски глазах…
– По-моему, это уже произошло.
– Много ты понимаешь… Господи, ну как можно так надевать шарф. Ты не задумывался, почему мужчины до такой степени беспомощны. Даже перед шарфом. – Она терпеливо поправляла на мне шарф. – Мы зайдем в костел и поставим свечи всем, кого ты видел во сне…
– Их слишком много…
– Значит, поставим много.
Мы шли по улице, дома которой можно было задевать плечами.
Я представил, как где-нибудь на четвертом этаже курит у окна пожилая француженка. «Мадам Жюли, не угостите ли вы и меня сигаретой?» – спрашивает у нее соседка из дома напротив. «С удовольствием, мадам Софи», – отвечает мадам Жюли, открывая изящный портсигар и протягивая соседке сигарету. Просто так. Через улицу. Из окна в окно.
– Тебе не тяжело идти? – спросила Фредерика.
– Нет. Город маленький…
Я не люблю лубочное убранство православной церкви. Мне не достучаться до небес сквозь низкие давящие своды, не принять навязчивой позолоты окладов и уже не отразиться в рубиновых стеклах лампад.
Но каждый раз, как впервые, я открываю для себя торжественность католических соборов. Особое звучание тишины и нереальную трехмерность пространства вокруг, где я – прихожанин в семнадцатом ряду, среди тысяч таких же прихожан не ощущаю себя песчинкой в определяемой богами круговерти Вселенной.
Костел пустовал. Кроме нас с Фредерикой, то ли во втором, то ли в третьем ряду сидели две старушки с молитвенниками в руках.
– Подожди меня, пожалуйста, – сказала Фредерика и прошла в боковую дверь за клиросом.
На мгновение мне показалось, что она больше не вернется. С тех пор как мы сели в машину, меня не оставляло странное ощущение, что Фредерика исполняет миссию какого-то особого милосердия по отношению ко мне. Может, она и есть мой ангел, материализовавшийся на эти два дня?
Могут же боги позволить себе подобную вольность: разрешить ангелу один раз в жизни побыть рядом с человеком, которого он оберегает. Если это необходимо человеку. Если это нужно ангелу.
Почему ангел, купленный мне Фредерикой, был так неуловимо похож на нее?
И в этот момент откуда-то из глубин костела раздалась музыка.
Нет, не музыка – хлынувшая на меня река. Без дна и берегов. Река человеческих слез, берущая свой исток со дня сотворения мира. Слез неизбывной печали и нечаянных радостей. И две моих слезы растворились в этой реке…
Я ни о чем не думал сейчас, понимая, что осмысление придет позже. С финалом музыки. Все это время мне хотелось одного: чтобы она не кончалась…
Кто-то опустил мне руку на плечо. Я накрыл ее своей рукой, почувствовав тепло знакомой ребячьей ладошки.
– Что это было, Фредерика? – завороженно спросил я.
– Пьяццолла. «Забвение».
– Словно целая жизнь…
– Твоя жизнь. Он играл специально для тебя.
– Кто?
– Органист. Пойдем, поставим свечи.
Мы поставили сорок шесть свечей в маленьких алюминиевых плошках.
Тридцать семь – я. И девять – Фредерика.
– «Плывет в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из Александровского сада»[18]… – прочла Фредерика. – Кораблик негасимый – это вечный огонь?
– Не знаю, – пожал я плечами.
– Мы должны отпустить их от себя. Ты – своих, я – своих. Там, где они сейчас, они счастливее нас. Там спокойно.
– А кто сказал, что они искали покоя?
Тридцать семь свечей – тридцать семь моих товарищей, ушедших до срока.
А те, чьих имен я так и не узнал… Кто поставит им свечи в костелах Люксембурга, по улицам которого неслышно ступает Господь?..
Свечи горели холодным бесстрастным пламенем в сумеречной нише костела, и казалось, что они уплывают в вечность. Девять ее и тридцать семь моих…
Свечи горели холодным бесстрастным пламенем, и за каждой свечой была своя жизнь: яркая, обжигающая, не разгоревшаяся, оборванная раньше или позже…
И перед каждой из этих жизней я ощущал чувство персональной, до конца не осознанной вины. Вот только избавить от этой вины меня уже было некому. Да и вина ли это? Цепь незначительных подробностей, досужих бытовых мелочей, которым мы не придаем значения до тех пор, пока они не становятся необратимыми.
…Бытовые мелочи аккуратно ложились на дно Геркиного чемодана, и, глядя на растущие штабеля рубашек, я спросил:
– Ты что, серьезно?
– Серьезно, – отвечал он. – Я уже продал квартиру. Осталось собрать вещи.
– Как продал? – бессильно опустил руки я.
– Ты не помнишь, сколько раз мы виделись в этом году? Кому я здесь нужен? Тебе?
Он с силой толкнул крышку чемодана.
– Но почему Шумиха? И где она, эта Шумиха? У тебя же там никого…
– Нет – и не надо. Хуже, когда мы есть только для того, чтобы встречаться на очередных похоронах. А квартира… Хрен с ней, с квартирой. Сын у меня Ваня умирает…
– Я не знал…
