обезличенным и совершенно ненужным без нее…
– У меня дома можно курить где угодно. На балконе, в комнате, на кухне. Правда, я не курю, но это не важно. На балконе два плетенных кресла, столик, кофейник, магнитофон с джазовыми композициями, – говорила Фредерика, не замечая наполнявших ее слез. – А с балкона потрясающий вид на город. Особенно по утрам…
Она брала щипцами кубики льда и машинально опускала в свой стакан. Один, третий, пятый, седьмой кубик…
Подняла заполненный льдом стакан и, глядя мимо меня, сказала:
– Я вернусь домой и буду учиться жить без тебя…
В номере мы не разбирали постель. Нам казалось невозможным то, что так легко и непринужденно случилось прошлой ночью, – мы лежали поверх покрывала на подоткнутых рядом подушках и молчали.
Нам было необходимо многое сказать друг другу. И в тоже время обреченность наших отношений делала бессмысленными любые слова…
Я не знаю, о чем думала она. О том, что никогда не сможет вернуться в Люксембург, потому что была счастлива в нем со мной? О том, что я привязан пуповиной к своей неустроенной, равнодушной ко всему на свете родине, детям, близким, памяти тех, кого потерял и кого мне еще предстоит потерять, тысячам и тысячам проблем, которые невозможно отсечь одним взмахом руки?..
А может, этой второй и последней нашей ночью, прислонившись к моему плечу, она уже училась жить без меня. Я не знаю, о чем думала она. Я знаю, что мы думали об одном и том же. Она – по-своему, я – по- своему. Но об одном и том же…
Я резко повернулся к Фредерике, прижал ее к себе и зарылся в ее волосах.
Она обвила меня руками и стала исступленно целовать, горячо шепча незнакомые, не требующие перевода слова.
Так мы и заснули в ту ночь. Я и мой ангел. Как засыпают все: счастливые и несчастливые, благополучные и одинокие, вспыльчивые и уравновешенные…
Нам были необходимы эти несколько часов прикосновения, и сон, который мы видели, был сном на двоих: мы куда-то ехали по залитому вечерним светом шоссе, и нам было совершенно все равно, куда… А по обочинам шоссе горели свечи в алюминиевых плошках.
– Вот видишь, – говорила Фредерика, – скоро мы все будем вместе…
– Мы умерли? – спрашивал я.
– Ну что ты, – отвечала она, – мы бессмертны. И мы, и они.
Когда я проснулся, Фредерики в номере не было.
На столе лежала записка.
«И не надейся, я никуда не уехала. Вот-вот буду. Душ налево по коридору. Фредерика, августейшая фрейлина Вашего двора».
Я несколько раз перечитал записку, посмотрел сквозь нее на солнце и окончательно для себя самого решил, что мы не расстанемся никогда.
За окном стояло неправдоподобное для поздней осени ликующее утро, безгранично царствовавшее в небе солнце рассеивало следы вчерашней хмари, и эти ярко-опаловые краски наполняли меня уверенностью в том, что я родился счастливым человеком. И потребовалось всего лишь сорок семь лет для осознания этого бесспорного факта.
Раздался телефонный звонок.
– Месье, – сказала Фредерика, – между прочим, нам полагается бесплатный завтрак в ресторане. Но бесплатным он будет еще тридцать минут. Не желаете ли присоединиться?
Я спустился в ресторан.
– Здравствуй, – сказал я, присаживаясь за столик. – Ты видела, какое сегодня солнце?
– Я видела его утром, с моста. Оно поднималось над долиной.
– Значит, ты так и не спала?
– Спала. Мне снилось шоссе…
– По которому мы ехали вдвоем…
Она вздрогнула.
– И нам было совершенно все равно, куда ехать…
– А так бывает? Чтобы было все равно, куда? – вымученно спросила она.
– Бывает, – растерянно произнес я. – В отдельных случаях… А ты знаешь, что я люблю тебя?
Она скованно, как-то угловато улыбнулась.
– Нет. Ты почему-то так и не сказал мне об этом…
И я почувствовал, как утлое суденышко моего обретающего паруса счастья неизбежно несет на рифы.
– Надеюсь, здесь не дают на завтрак лягушек, – попытался пошутить я.
– Завтрак включен в стоимость проживания, и лягушки в нем не предусмотрены, – сдержанно произнесла Фредерика.
– Фредерика, – как тогда в машине, беспомощно позвал я.
– Я купила тебе билет на поезд. Мне не доехать обратно такое расстояние без тебя. Я разобьюсь по дороге…
Ни одно дерево в этом фантастическом лесу не закрывало собой других деревьев. Лес, как хлынувший летом грибной дождь, был прозрачен на десятки, сотни, тысячи километров вокруг. Прореяные деревьями лучи солнца падали на багровый палантин опавших, укрывших сырую осеннюю землю листьев, и сквозь этот библейский свет можно было видеть горы, моря, города на другой стороне земли…
– Прозрачные леса под Люксембургом, – сказала Фредерика. – Больше нигде и никогда ты не увидишь таких лесов…
– Осень в дубовых лесах…
– Что?
– Это рассказ Юрия Казакова. Был такой писатель.
– И о чем этот рассказ?
– О том, что происходит сейчас с нами. Только он смог бы описать и лес, и запахи, и вот это свечение деревьев…
– А о нас с тобой?
– О нас с тобой напишу я.
– Значит, мы всего лишь сюжет для небольшого рассказа…
– Может, для повести.
– В повести должно быть много событий. А что можно написать о нас?..
Я ничего не ответил ей. Дано ли мне знать, когда затихнет и успокоится зверек поселившейся во мне боли, и я смогу написать про нас? Да и смогу ли…
Мы сидели на палантине багровых листьев, ни на секунду не отпуская рук, а за нами, убранная прозрачными лесами, плыла земля.
– Надо ехать. Через полтора часа поезд, – сказала Фредерика и забилась в воротник моего пальто.
На перроне задувал холодный ноябрьский ветер – как это обычно случается в Европе, на смену погодам приходят непогоды.
– Во Франкфурте ты возьмешь такси, – говорила она, поправляя мой шарф. – Скажешь: «Летс гоу ту Мангейм».
– Возьму, – повторил я. – Летс гоу ту Мангейм, сэр.
– Господи, как же ты доберешься один? Как можно ехать за границу, не зная даже нескольких фраз по- английски…
– Я еще и по-немецки не знаю…
– Зато я слишком хорошо понимаю по-русски…
Я достал сигареты, с трудом прикурил на ветру.
– На перроне нельзя курить.
– Плевать! Нельзя, можно… Мне всю жизнь чего-нибудь было нельзя. Фредерика, что мы делаем?..
– А что мы можем сделать?
