Рейнгбальд понимала, что с течением времени этот разрыв, усугубившись, может ограничить творческие возможности Гилельса. Ему угрожала опасность превратиться в пустого исполнителя, поражающего лишь своими внешними техническими достижениями. Темперамент и обаяние, свойственные молодости, в дальнейшем уже не смогли бы скрыть ограниченность интеллекта».
Так, отрицательных эмоций вполне достаточно. Читатель уже приготовился: ну, сейчас будет «опровержение». Да ничего подобного! Ведь для того, чтобы преуспевать еще и в математике, физике, химии, Гилельс должен был быть еще одновременно и… Лобачевским! А поскольку этого уж точно быть не могло, то Хентова совершенно права!
Нельзя не сказать здесь об одной детали, многое объясняющей. Дело в том, что, так как фортепианные занятия шли стремительными темпами, то по общеобразовательным предметам Гилельс вынужден был перепрыгивать через класс — для «синхронности», и, конечно, невозможно было наверстывать упущенное, подтягивать предметы к музыке; он и не успевал — музыка отнимала время; силы, помыслы были отданы ей… Потому и числился посредственным учеником.
Образ Гилельса тех лет рисуют воспоминания его соученицы по консерватории Л. Н. Гинзбург: «Наряду с известной зрелостью и сосредоточенностью, — пишет она, — в Эмиле проявлялись и свойственные возрасту мальчишеские озорство и, — хотя он был немногословен, — большое чувство юмора.
Не забыть мне, как веселились мы, когда Эмиль за роялем демонстрировал манеру игры своих товарищей — юношей и девушек нашего курса: слабую пианистку Маевскую или своего друга, талантливого Владимира Потапова, который увлекался музыкой С. Прокофьева, играл „Мимолетности“ и ему не удавались виртуозные эпизоды, а Эмиль демонстрировал, какими жестами и мимикой сопровождалась его игра. (Впоследствии В. Потапов станет доктором математических наук.)
В этих способностях имитатора Эмиль не знал себе равных».
Далее следуют особо интересные для нас сведения: «Немало юмористических оценок было связано с тем, что, серьезно, много занимаясь музыкой, Эмиль не всегда успевал посетить все лекции, а их было немало, причем они проходили вечером, а днем проводились экскурсии. Например: изучение „индустриального производства“, которое было в нашем учебном плане, требовало посещения заводов, а „Социальная гигиена“ — медицинских учреждений, и т. п.
За пропуски занятий Эмиль получал выговоры от дирекции, вплоть до исключения из состава студентов. Это, естественно, вызывало огорчения, но и немало противоречивых событий, так как все, включая директора консерватории… знали, что в своей профессии он был лучшим студентом…»
Вскоре Гилельс получил право на свободное посещение лекций.
Итак: «ограниченность интеллекта», «узок… общий музыкальный кругозор», «разрыв между общим и пианистическим развитием», «круг интересов… ограничен». И все это — на одной странице книги небольшого формата; раствор довольно крепкий… Если еще к этому прибавить крайне специфические формы его детского интереса к «театру», то, действительно, картина складывается просто удручающая… Диву даешься, как смог ученик с такими вопиющими недостатками стать Эмилем Гилельсом!
И еще: «Суровость и скрытность сковывали в лирических сочинениях. Там, где требовались непосредственность и свобода выражения, он как бы стеснялся показать свое „я“ через музыку». Здесь Хентова тоже следует за Рейнгбальд. Это «обвинение» долго тяготело над Гилельсом: «лирика» ему не удается, это не его сфера и т. п.
До поры до времени отложим этот важный разговор — всему свое время. Вообще, перелистывая сейчас книгу Хентовой, особенно ясно видишь (да и раньше, конечно, было заметно), как же скупо отпустила природа Гилельсу от своих щедрот: все-то у него идет туго, вечно чего-то не понимает, почти ничего не знает… Примеры заняли бы слишком много места, да и приведенных достаточно.
Не забудем: Гилельсу 13 лет. И Рейнгбальд делала все, чтобы приобщить его к культурному «запасу», воспитать в нем образованного музыканта. Она ввела его в музыкальные круги города, познакомила со многими высококультурными людьми — а Одесса была богата ими — с теми, кто оставил в сознании мальчика глубокий след. При этом роль самой Рейнгбальд неизменно оставалась, конечно, ведущей; она сумела стать для Гилельса и учителем музыки, и заботливым другом — она любила своего ученика, понимала, с кем свела ее судьба, многое в его повседневной жизни взяла на себя, — и он отвечал ей взаимностью.
Из тех, кто благодаря Рейнгбальд оказался рядом с Гилельсом, прежде всего нужно вспомнить, по крайней мере, двух людей. Это музыковед, профессор Б. Тюнеев и А. Сигал — профессор-кардиолог.
Первый из названных здесь был человеком эрудированным, часто выступающим в печати с критическими статьями и обзорами музыкальной жизни. У него в доме собирались музыканты разных поколений — своего рода кружок со звучащей музыкой, обсуждениями, спорами…
Александр Маркович Сигал — интереснейшая личность. Музыка была, можно сказать, его жизнью: не являясь музыкантом-профессионалом, он чрезвычайно много знал — больше, как это нередко бывает, чем иные «специалисты». В жизни музыкальной Одессы он сыграл выдающуюся роль, организовав Одесское филармоническое общество — оно занималось приглашением в Одессу гастролеров, вообще курировало музыкальную жизнь города. Такой человек не мог не произвести впечатления на Гилельса. Но симпатия была обоюдной. «Услышав игру Гилельса, — пишет Хентова, — Сигал увлекся его талантом и, несмотря на разницу в возрасте, подружился с мальчиком. В беседах ему удавалось вызвать Гилельса на откровенность, и он поражался его воле и природному уму». Гилельс часто приходил к Сигалу домой и был свидетелем, если так можно сказать, заседаний кружка одесской интеллигенции, где многое открыл для себя во взрослых разговорах, обсуждениях, спорах… «Гилельс, от природы очень застенчивый, обычно слушал, стараясь не обращать на себя внимания», — подмечает гилельсовскую «повадку» Хентова. Уже тогда проявилось редчайшее его качество: умение прислушиваться к чужому мнению, не отбрасывая с порога даже то, что не совпадало с его собственными взглядами; он всегда старался все взвесить, понять и «взять на вооружение», если, конечно, это не входило в противоречие с его мыслями. (Уже став «Гилельсом», он часто спрашивал и внимательно выслушивал даже тех людей, до которых, казалось, мог бы и не «снизойти», — все обдумывал и… поступал по-своему. Но если нужно для дела — значит, нужно, и он не боялся потерять свой престиж — посторонние соображения не брались в расчет.)
От встреч с Сигалом была и прямая польза: он, случалось, советовал Гилельсу — что играть, как построить программу того или иного выступления — словом, помогал; для Гилельса были очень ценны рекомендации старшего друга. И в дальнейшем Гилельс не терял связи с Сигалом, дорожил его мнением, храня к нему чувство признательности.
Приведу рассказ очевидца — С. А. Гешелина, доктора медицинских наук, профессора — о последней встрече Гилельса с Сигалом.
В Одессе, в доме его родителей иногда устраивались музыкальные вечера — конечно, не без участия Сигала; мать Гешелина дружила с Рейнгбальд. «Событием на таких вечерах, — вспоминает Гешелин, — были выступления молодого Гилельса, который приходил с Бертой Михайловной, и они, по-видимому, „прогоняли“ программу будущего концерта.
Ираклий Андроников в одном из устных рассказов говорит об „атмосфере интеллектуального озона“. Не боясь показаться нескромным, я полагаю, что эта броская метафора определяет атмосферу, которая царила в довоенном доме моих родителей. Думаю, что общение с людьми высокой культуры способствовало гармоничному развитию юного Гилельса, ставшего впоследствии одним из величайших музыкантов мира».
Теперь — обещанный рассказ. «В послевоенные годы, — пишет Гешелин, — гастролируя в Одессе, Гилельс неизменно бывал в нашем доме, посещал и Сигала. Последняя встреча с ним, при которой мне тоже довелось присутствовать, состоялась, когда Александр Маркович был уже стар, плохо видел, с трудом передвигался, почти не выходил из дому. Печально и неуютно выглядела просторная и казавшаяся мрачной квартира одинокого угасающего человека. Гилельс, восхищавшийся в юности интеллектом, разносторонней эрудицией и безупречным вкусом Сигала, запомнивший его сильным, энергичным, эмоциональным, уверенным в себе, был ошеломлен. Однако он сразу овладел собой и разрядил обстановку, стал вспоминать „старую Одессу“, Берту Михайловну, моего отца, рассказывал „и в шутку, и всерьез“ о своих поездках и — главное! — подчеркнуто заинтересованно обсуждал с Сигалом свои новые программы, показывая, как важно
