для него мнение Александра Марковича. Я думаю, что эта встреча была последним ярким впечатлением и светлым воспоминанием, которое унес из жизни старый профессор».
В этом маленьком эпизоде Гилельс предстает таким, каким был в действительности, — немногие умели разглядеть в нем — при его знаменитости, «отдельности» и внешней неприступности (о чем ниже) — способность к состраданию, душевную тонкость; при том — ничего напоказ, «для чего-то», и никаких разговоров потом — вроде того, что я очень поддержал своего друга в его тяжкие дни, а таких признаний мы наслушались… (нельзя не заметить в скобках: отсутствие привычной саморекламы отличало его от многих знаменитостей, что вызывало, как это ни невероятно, какое-то недоверие и «напряженное» отношение — слишком уж «не похож»…)
Рейнгбальд всесторонне воспитывала мальчика, привлекая к тому и окружавших ее людей, в оба следила за его развитием: давала книги, которые он должен был прочесть — какие «по необходимости», какие для отдыха. И Гилельс узнал многие шедевры мировой литературы (замечу: вовремя!), никогда не считая это какой-то особой заслугой, имеющей значение для других людей; ему было интересно, и этого достаточно. Он даже специально занимался Шекспиром с неким профессором, и профессор был доволен. П. П. Коган тоже опекал Гилельса: посылал ему длинные списки книг, которые Гилельс должен был «освоить», и на каждое такое письмо Гилельс неизменно отвечал — отчитывался… Трогательно это выглядит: «Очень Вам благодарен, — пишет он, — за новый список книг, но из него я только не прочел Гоголя „Мертвые души“. Если Вам не трудно, то, пожалуйста, вышлите мне еще список. Я очень интересуюсь историей музыки и общей историей». Музыка, разумеется, была на первом месте, — и Гилельс открывал для себя незнакомые сочинения, «новые» направления, стили…
Рейнгбальд вместе с Сигалом посоветовали Гилельсу, как пишет Хентова, прослушать в театре некоторые оперы, — и он услышал «Кармен», «Травиату», «Лоэнгрина» и «Фауста»…
Очень сомнительно: невозможно себе представить, чтобы Гилельс — при его-то любознательности — с детства посещавший вместе с родителями (чаще всего с отцом) симфонические концерты, не заглянул бы — без всяких рекомендаций — в самое знаменитое здание города, все время обходя его стороной.
И еще, что очень важно: Рейнгбальд часто играла с Гилельсом в четыре руки, применяя этот испытанный метод «создания» музыканта. Так «вели себя» Леонид Николаев с Софроницким, Блуменфельд с Горовицем.
Генрих Густавович Нейгауз, третий, последовательно, учитель Гилельса в аспирантуре Московской консерватории, тоже короткое время — но уже после окончания «официальных» занятий с Гилельсом — «общался» с ним, сидя за одним роялем, сожалея, однако, что не делал этого раньше. В книге «Об искусстве фортепианной игры» многие годы спустя он признавался: «Что греха таить! С такими, как Гилельс, наилучшим методом было бы, кроме прохождения положенного репертуара, ежедневное чтение с листа, предпочтительно в четыре руки, ознакомление со всей неисчерпаемой камерной и симфонической, да и всякой другой — „внефортепианной“ — литературой. При таком стихийном пианистическом виртуозном даровании, как у Гилельса, широкое ознакомление с музыкой — самое верное средство для развития таланта…» И немного дальше: «В порядке критики и самокритики скажу, что музицирование, игра в четыре руки и т. д., которые я считал самым лучшим средством развития таланта такого пианиста, как Гилельс (конечно, и других молодых пианистов тоже), я с ним практиковал очень редко, главным образом во время эвакуации в Свердловске (в годы войны), да и то недолго, так как мы вскоре расстались: в так называемой „нормальной жизни“ совершенно нет времени для этой необходимой работы…»
Но Рейнгбальд, живя «нормальной жизнью», все-таки успевала играть с Гилельсом в четыре руки, и вообще всячески его «обогащала». Ее забота и участливость дали, конечно, свои результаты: Гилельс развивался, так сказать, последовательным образом.
Много позже, во второй половине 50-х годов, Нейгауз в своей только что упомянутой книге оценил это, мягко говоря, своеобразно. Читаем: «Когда Э. Гилельс приехал учиться у меня в аспирантуре МГК, мне пришлось сказать ему однажды: ты уже мужчина, можешь есть бифштексы и пиво пить. А тебя до сих пор вскармливали детской соской. Преподавательница (!) учила с ним на уроке отдельно левую руку и т. п., вместо того, чтобы заставлять его делать это дома самостоятельно, и не развивала достаточно его музыкальное мышление, а также не знакомила его с музыкой вообще, несмотря на его огромную восприимчивость и талант».
Как, читатель, ваши впечатления? Вы не забыли, часом, что речь идет об одном из величайших пианистов XX века, да и не только XX?
О книге Нейгауза — по отношению к Гилельсу — мы еще поговорим, а сейчас — только о приведенном отрывке.
В своей рецензии на книгу Л. Баренбойм обратил внимание на это место и пожурил — очень осторожно — автора за то, что тот не назвал даже имени педагога Гилельса: и это все, ни слова больше. Пришлось Нейгаузу упрек принять: вскоре подоспело второе издание книги, и он — что делать! — отредактировал это место в сноске. Поначалу — относительно бифштексов, пива и вскармливания — все идет в точности по первому изданию, но потом появились поправки: «Преподавательница его, Б. М. Рейнгбальд (!), — прекрасный педагог, воспитавшая много талантливой молодежи, учила с ним на уроке отдельно левую руку…» и т. п.; дальше — все, как было. Здесь так и хочется спросить — воспитывала «соской»? Или именно с Гилельсом «прекрасный педагог» просчиталась, поскольку «много талантливой молодежи» воспитала правильно?!
Как мы видим, «преподавательница» превратилась вдруг в человека с инициалами и фамилией и очень положительной характеристикой, хотя тон остался прежним. Чем же заслужила Рейнгбальд такое отношение со стороны Нейгауза? — она, давшая миру Гилельса, — разумеется, в той мере, в какой вообще педагог «дает» ученика, тем более такого! Стоит ли напоминать, что после занятий с нею Гилельс пришел к Нейгаузу пианистом мирового класса и служил, когда было надо, рекламой для нейгаузовской школы. Между прочим, сам Нейгауз своей европейской известностью обязан в первую очередь именно Гилельсу.
Теперь по существу. То, о чем пишет Нейгауз, конечно, не соответствует действительности: можно подумать, что Гилельс дома не занимался и учил все только вместе с Рейнгбальд. И с «музыкой вообще» она, разумеется, Гилельса знакомила, но поскольку процесс этот не имеет конца (вспомните-ка, сколько лет было Гилельсу), то всегда можно сказать, что знания еще недостаточны, что нужно знать больше, и т. д., в том же духе.
Но дело не только в этом. Объяснение действиям Рейнгбальд — столь ущербным, по Нейгаузу, — вполне, скажу так, житейски-прозаическое, а вовсе не «учебно-методическое»: Гилельс стал лениться, всячески отлынивать от занятий, избегать их, и было необходимо — любой ценой! — усадить его за инструмент. Отсюда и решение Рейнгбальд — верное и единственно возможное в этой ситуации (она-то понимала, какую несет ответственность за такого ученика!); и постепенно все встало на свои места.
Случались ли когда-нибудь сходные «неприятности», и если да, то с кем? Обращусь к примеру — и любые вопросы окажутся излишними. Аналогичная история — в том же возрасте! — приключилась с Рахманиновым. Вспомните, как он вместо того, чтобы заниматься и идти в консерваторию, брал коньки и отправлялся на каток. Он бесцельно транжирил время — дни, недели, месяцы… Настал критический момент — его должны были исключить из Петербургской консерватории, и не нашлось, к несчастью, тогда «нужного» учителя, который смог бы помочь ему. И если бы не Александр Зилоти, если бы — по его настоянию — не переезд в Москву к Звереву, страшно подумать, чем все могло бы кончиться. А как занимался с Рахманиновым Зверев — хорошо известно. (Вот откуда рахманиновская «техника» — так?!)
Из сказанного, хочу думать, очевидно: все происходящее преподносится Генрихом Нейгаузом — вольно или невольно — в несколько искаженном свете. «Соска»-то пришлась впору, в самый раз.
Дальше. С большим трудом, но еще хоть как-то можно себе представить нейгаузовские слова сказанными «однажды» на уроке, но когда эти слова ложатся на печатную страницу, в книгу — они приобретают совсем иной смысл и удельный вес. У Ираклия Андроникова есть такая работа: «Слово написанное и слово сказанное». Не надо доказывать, что это две вещи принципиально разные.
И еще. Б. М. Рейнгбальд была не «преподавательницей» (и даже не старшей преподавательницей), а профессором. Давайте представим себе: высказывается Нейгауз, к примеру, о Татьяне Николаевой и, не называя имени А. Б. Гольденвейзера, пишет: «Ее преподаватель…» Или — о Якове Флиере: «его преподаватель…» (читай: К. Н. Игумнов). Такого быть не могло. А о Рейнгбальд — пожалуйста!
