не я, а кто-то другой. Портрет комсомолки тридцатых годов. Берет, куртка с поднятым воротником, сумка на длинном ремешке. В сумке два чешских бокала для вина — мой подарок. И почему это жениха и невесту называют молодыми?..
На рынке много цветов. Цветочный ряд похож на перрон. Продавцы поднимают букеты над головой, машут ими, что-то выкрикивают. Как будто пришли встречать поезд, и вот он уже подходит…
В ресторане надо быть ровно в шесть. Конец ноября, и на улице уже совсем темно. С неба сыплется что-то мелкое, не то снег, не то дождь. На мой красный берет, на мою синюю курточку, на мои белые гладиолусы. А вот и гостиница, и швейцар в дверях. В швейцаре, в самом этом слове, тоже есть что-то старомодное. Вот у нас в институте вахтер, дядя Петя, — это совсем другое. А швейцар — важная фигура. Вот возьмет сейчас и не пустит. Он косится на мой берет и курточку, но гладиолусы выручают меня. У них такой торжественный, свадебный вид.
— Опаздываете, — говорит швейцар и придерживает тяжелую дверь. — Уже «горько» кричали!..
Какие-то люди, совсем незнакомые, наверно родственники Геры, торопят меня: «Скорей! Скорей! Садитесь справа от невесты. Она для вас место бережет».
Столы стоят в несколько рядов, и гости уже пьют и едят. Я пробираюсь со своими гладиолусами к самому главному столу. Он поставлен так, чтобы все могли видеть жениха и невесту. Я смотрю на Нину и почти не узнаю ее в длинном белом платье и белой вуали. Я протягиваю ей цветы, и мне вдруг кажется, что и Нина не узнает меня. Но это только кажется. Она целует меня и говорит:
— А это мой Гера…
Гера улыбается мне снисходительно и тут же забывает обо мне. И Нина забывает обо мне. Кто-то просит наполнить бокалы и произносит речь. Потом берет слово какая-то женщина, и все опять наполняют бокалы, а женщина вдруг начинает плакать, и все ждут, что она наконец скажет свое слово, но она все плачет и плачет, и уже кое-кто из гостей тоже достает платки и вытирает глаза. И тут вскакивает военный и просит всех осушить бокалы за здоровье матери, воспитавшей такого прекрасного сына.
— Пусть эти слезы будут как дождь в дорогу, — говорит он.
И женщина перестает плакать, и чокается со всеми, и улыбается чуть снисходительно, как ее Гера. Потом встает отец Нины. Я его мало видела, приходя к Нине домой, — он часто ездит в командировки. Он юрист и написал книгу о методах перевоспитания малолетних преступников. Я как-то спросила Нину, применял ли он эти свои методы к ней, и она чуть не умерла от смеха, тем более что смеяться было нельзя — шел урок химии. «Ермакова, смеяться будете за дверью». Она очень ценила мой юмор.
Отец Нины говорил долго. Он говорил о советской семье как ячейке общества, о моральном кодексе и законах общежития. Все притихли и пригорюнились. Было похоже, что он выступает не на свадьбе, а в зале суда. Как будто Нина и Гера хотят разводиться, а он уговаривает их не разрушать молодую семью как ячейку общества…
Я огляделась. Люди за столами все были немолодые и незнакомые. Мама Нины ходила вдоль столов, следя за порядком, и командовала официантами. В соседнем зале играл оркестр, и кто хотел танцевать, шли туда. Ушли и Нина с Герой. Когда они поднялись и Гера повел ее, обняв за талию, она вдруг обернулась ко мне и виновато сказала:
— Бедная Ленка! Тебе скучно?..
На пальце у нее было золотое кольцо. Я увидела его только сейчас и как будто снова вспомнила, зачем я здесь. Пожилой толстый дядька пригласил меня танцевать. Мне очень не хотелось идти с ним, но я подумала, что он обидится, и пошла. Танцевал он как-то странно — два шага вперед и шаг вбок. Как шахматный конь. Я в шахматы не играю, но мне вспомнился анекдот, как кто-то проиграл партию, сделав неправильный ход конем, и сошел с ума от огорчения. С тех пор он так и ходил по улице — два шага вперед и шаг вбок.
Я вспомнила это, и мне стало смешно.
— Вы родственник Геры? — спросила я.
— Я его дядя, — сказал он и сделал два шага вперед и шаг вбок. — И не простой дядя, а троюродный! А вы подруга Ниночки, верно? И не просто подруга, а лучшая! Судя по тому, что вы сидите по правую руку невесты… (Два шага вперед, шаг вбок.) Вот мы и познакомились! Ваша подруга просто прелесть!
Везет же некоторым! Я считаю, что нашему оболтусу здорово повезло! (Два шага вперед, шаг вбок.) А вы как считаете? Повезло вашей подруге? А что! Герка представительный парень! Конечно, молод еще, ветер в голове. Но все от жены зависит, я так считаю…
Но тут оркестр умолк, и троюродный дядя отвел меня на мое место за главным столом. Нина и Гера еще не вернулись. Они обходили гостей, принимая поздравления, а я смотрела на два пустых стула рядом, и у меня на душе было пусто, и хотелось скорей домой. На столах еще было много всякой еды, а официанты уже несли что-то новое.
Одеты они были строго, в черное. Рядом с невестой каждый из них мог сойти за жениха. И лица у некоторых были приятные. Один был немного похож на молодого Ван Гога…
Я хотела уйти незаметно, но мама Нины поймала меня в дверях. И долго еще звучало в моих ушах:
— Ты куда? Еще кофе будет! И мороженое! Еще веселиться будем!..
— Ну, как свадьба?
Мама и папа пьют на кухне чай. Мама сидит лицом ко мне, а папа спиной. Мое место посередине, между ними. Я снимаю свой красный берет и синюю курточку, надеваю домашние тапочки. И мамино лицо и спина папы одинаково ждут моего ответа.
— Прекрасная свадьба, — говорю я. — Замечательная свадьба. Великолепная свадьба. Вы удовлетворены?
— Вполне, — говорит папа.
— Подробности будут? — спрашивает мама.
— Будут, — говорю я и наливаю чай в свою чашку. — Там один официант был здорово похож на молодого Ван Гога.
— А как жених?
— Жених в порядке, — говорю я и бросаю в чай сахар. — И дядя в порядке.
— Какой еще дядя?
— Троюродный… Папа, как ходит шахматный конь?
Они смотрят на меня ожидающе, — что я еще выкину? А я ничего не хочу выкидывать. Просто мне скучно и хочется спать.
— Дорогие родители! — говорю я. — Это была прекрасная, великолепная, замечательная свадьба, но у меня такой свадьбы не будет! Ни за что! Ясно вам?
— Ну, по-моему, у нас еще есть время это обсудить, — говорит мама.
Они остаются в кухне, я ухожу к себе. У меня есть своя комната. Она не совсем моя, потому что здесь стоит общий платяной шкаф и, кроме дивана, на котором я сплю, есть еще кушетка, на которой спят приезжие гостьи. Здесь мой стол, заляпанный тушью, папки с рисунками и плакатами, холст на картоне и холст на подрамнике, бутылки с резиновым клеем, разбавителем — пиненом, ластики, карандаши разной мягкости и кисти. Это мое хозяйство, тут никто, кроме меня, не разберется. Как-то после ремонта маме пришло в голову украсить стены в этой комнате моими рисунками. Это было давно, года три назад. Я еще училась в школе. Теперь из тех старых работ на стене уцелела одна пастель: старуха с маленькими глазками и кривым лицом, в котором нет ни одной правильной черты. Я ее придумала, но она получилась такая живая, как будто я знаю ее тысячу лет. Как будто она наша родственница.
— Недоставало нам только такой родственницы, — сказала мама. Она не хотела вешать ее на стену. — Неужели тебе приятно будет каждый день видеть это лицо? Было бы что-то красивое…
— В уродстве есть своя красота, — сказала я. И вопрос был решен.
На другой день в телефонном разговоре с ее подругой Лерой фигурировал, конечно, мамин вопрос и мой ответ как образец остроумия. А я совсем не собиралась шутить. Неправильные лица больше привлекают меня. В них ярче выражена индивидуальность. А ведь каждый человек не хочет быть в точности похож на другого. В нашем классе учились близнецы, две девочки. Они одевались по-разному и
