газетах того времени. Фото очень удивленного человека, одного из лучших специалистов, обследовавшего Харви, сидящего на свидетельской скамье и говорящего: «Но, сенатор, аналитический компьютер не может быть так совершенен, как Харви…»
Это что-нибудь может значить, а может и не значить, но в этом воспоминании заключалась какая-то надежда.
Он рассуждал удивительно спокойно. Как машина может занять место мыслящего человека? Он уже писал в одной из своих книг — но сейчас не мог припомнить, в какой именно. Как сказал сегодня вечером Седрик Мэдисон…
Он спохватился вовремя.
Где-то в уголке его сознания прозвенел тревожный звонок, и он судорожно схватил лежащую на полу газету.
Увидел заголовок, и тут же книги утратили свою кожаную элегантность, ковер снова приобрел дешевую новизну, он снова был самим собой.
Со сдавленными рыданиями стоял он на коленях, сжимая в руке газету.
«Никакого предупреждения!» — подумал он.
И его единственная надежда — скомканная газета.
Но это мощная защита.
— Попробуй снова! — крикнул он, мысленно обращаясь к Харви. — Давай попытайся!
Харви не пытался.
Если только дело было в Харви. Но ведь он ничего не знает в точности.
«Беззащитный, — подумал он, — если не считать газеты с крупным заголовком…»
Беззащитный, с рассказом, которому никто не поверит, даже если он попытается рассказать. Беззащитный, с тридцатью годами эксцентричного поведения, которое делает подозрительным каждое его действие.
Он мысленно поискал помощи и не нашел.
Полиция ему не поверит, а друзей у него мало: за тридцать лет он обзавелся слишком немногими друзьями.
— Сенатор? — но у сенатора свои затруднения.
И еще кое-что — одно оружие, которое может быть использовано против него. Харви нужно только подождать, пока он уснет, ибо, если он уснет, то несомненно, что проснется он последним джентльменом, и таковым останется. Если они поймают его, то уже больше не выпустят.
Он смутно удивился: зачем он вообще противится? Последние тридцать лет были совсем неплохими: будучи честным с собой, он должен был признать, что прожил эти годы хорошо.
Но подобная мысль рождала в нем сопротивление, как вызов его человеческой сущности. Он имеет право быть самим собой. Возможно, он даже обязан быть самим собой! Он почувствовал глухой гнев против тех, кто высокомерно пожелал сделать его другим.
Два обстоятельства были для него абсолютно ясны. Что бы он не предпринимал, он должен действовать сам: ни на чью помощь он не может рассчитывать. И он должен действовать до того, как вынужден будет уснуть…
Он встал, сжимая газету, расправил плечи и повернулся к двери. Но у выхода он остановился: в голову ему пришла неожиданная и ужасная мысль. Как только он выйдет из дома и окажется в темноте — он лишится своей защиты. В темноте газета будет для него бесполезна: он не сможет прочесть заголовок.
Он взглянул на часы: начало четвертого. До рассвета еще три часа. Он не может больше ждать. Ему нужно время. Он должен каким-то образом выиграть время. В течение ближайших часов он должен вывести из строя Харви. И хотя это не даст ему окончательного ответа (он признавал это) по крайней мере, он получит еще время.
Он стоял у двери. И тут ему показалось, что он ошибается. Что Харви, Уайт, Мэдисон — все они здесь ни при чем. Он связал это в своих рассуждениях и теперь пытается убедить себя, что Харви или кто-то другой загипнотизировал его тридцать лет назад… Хотя, вероятно, это совсем не гипноз. Впрочем, сейчас бесполезно выяснять, что это. Есть более неотложные проблемы. Прежде всего нужно найти защиту. Беззащитный, он никогда не доберется до входа «Ситуэйшн».
«Ассоциация, — подумал он, — какая-нибудь ассоциация. Какой-нибудь способ напомнить себе, кто я такой, как заноза в пальце…»
Дверь кабинета открылась, появился старый Адамс.
— Я слышал чей-то разговор, сэр.
— Я разговаривал по телефону.
— Я подумал, что кто-то ворвался сюда. Ведь для звонка сейчас неудобное время.
Харингтон молча смотрел на Адамса и чувствовал, как его угнетенность частично рассеивается: Адамс был тем же самым. Адамс не изменился. Он оказался единственным подлинным во всем окружении.
— Простите, сэр, — сказал Адамс, — но полы вашего пиджака загнуты.
— Спасибо, я и не заметил. Спасибо за то, что подсказали.
— Вам лучше лечь, сэр. Уже поздно.
— Через несколько минут лягу…
Он слушал, как Адамс с шарканьем шел к себе, потом начал распрямлять полы. И неожиданно ему пришло в голову: полы пиджака — это будет лучше, чем заноза. Любой, а не только последний джентльмен удивится, что полы пиджака связаны.
Он сунул газету в карман и принялся за работу. Ему пришлось расстегнуть несколько пуговиц, прежде чем оказалось достаточно материала, чтобы сделать узел. Он сделал прочный узел, который не смог бы развязаться сам по себе и который мешал снять пиджак.
Делая это, он твердил глупую фразу:
— Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
Он вышел из дома, спустился по лестнице и прошел в сарай, где лежали садовые инструменты. Ему пришлось истратить немало спичек, прежде чем он нашел то, что искал — большой молоток. Держа его в руке, он пошел к машине.
И все время он продолжал твердить:
— Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
Вестибюль «Ситуэйшн» по-прежнему был ярко освещен, молчалив и пуст. Харингтон направился к двери, на которой было написано:
«ХАРВИ»
Он ожидал, что дверь будет заперта, но она поддалась. Он вошел и закрыл ее за собой.
Он оказался на узком мостике, бегущим по кругу вдоль стены. Вдоль мостика шли перила. Под мостиком было углубление, и в нем нечто. Это нечто могло быть только Харви.
— ЗДРАВСТВУЙ, СЫН, — сказало нечто, но слова прозвучали только в его мозгу. — ЗДРАВСТВУЙ, СЫН. Я РАД, ЧТО ТЫ СНОВА ДОМА.
Он сделал шаг вперед, ухватился за перила обеими руками, прислонив к ним молоток, и смотрел вниз, чувствуя, как его охватывают волны отцовской любви, исходящие от этого предмета в глубине ямы.
В горле у него застыл комок, в глазах появились слезы, он забыл пустые улицы снаружи и все эти одинокие годы. Любовь поднималась в нем любовь и понимание, и слабое удивление: как мог он ожидать чего-либо другого?
— ТЫ ХОРОШО ПОРАБОТАЛ, СЫНОК. Я ГОРЖУСЬ ТОБОЙ. Я РАД, ЧТО ТЫ ВЕРНУЛСЯ КО МНЕ.
Он перегнулся через перила, стремясь к отцу, скорчившемуся в глубине ямы, но узел на его пиджаке зацепился за перила и туго стянул ему живот.
Почти автоматически он сказал:
— Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ…
И он с жаром и сознательно принялся повторять, как гимн:
— Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
— Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ…
Теперь он кричал. Пот ручьями тек по его лицу, он шатался, как пьяный, стараясь оторваться от перил, но по-прежнему ощущая присутствие отца, не настаивающего и не требующего, но огорченного и
