друзья и враги, и оно удостоилось редкой чести быть буквально на слуху в течение столетий у множества народов. По числу своих хулителей и явных апологетов оно не имеет равных.
Вместе с тем каждая культура, конечно же, имеет определенные доминанты. Европейцу или, например, жителю плодородных равнин в азиатских междуречьях особенно близки ценности оседлого быта, возникшие еще в древних земледельческих поселениях, а обитатель бескрайних евразийских просторов неравнодушен к опыту первых покорителей этих пространств — кочевников-скотоводов. Земледельческое освоение Великой степи и строительство городов привели к появлению в этой зоне приверженцев новой культуры. Точно так же в старых и особенно новых центрах оседлой цивилизации имеются почитатели той объединительной роли в истории их родной страны, которую сыграли кочевники. Культуры взаимодействуют, и это ведет к почти повсеместному появлению «оседлоцентристов» («западников», «европоцентристов») и «номадофилов» («почвенников», «евразийцев»).
Исследователь-«оседлоцентрист» (из Китая, Европы, России, Монголии, стран Центральной Азии и т. д.) волен увидеть в Чингисхане лишь предводителя диких орд. Феномен Чингисхана для него — плод игры стихийных сил природы и проявление незаурядных личных качеств степного героя. Как правило, более интенсивное признание исключительных личных заслуг Чингисхана (неважно, при положительной или отрицательной оценке его деятельности вообще) в создании Монгольской империи содержится в научных трудах «оседлоцентристов», озабоченных выявлением истоков ее жизнеспособности и могущества вне основной траектории развития общества степняков. Для них цивилизация, историческое прошлое, общественный прогресс несовместимы с кочевничеством. В этом смысле само величие Чингисхана как незаурядного государственного и военного деятеля связывается ими с его уникальными способностями прислушиваться к советникам из покоренных народов «цивилизованного пояса».
Их коллеги — «номадофилы» из тех же стран, напротив, склонны делать акцент на историческом творчестве всего общества, породившего этот феномен. При этом монгольский «номадофил», ко всему прочему, будет сожалеть о том, что Чингисхан обескровил Монголию и увел в походы лучшие силы степи, которые навсегда осели и растворились в чужих странах, а у его русского единомышленника можно встретить суждения о том, что «Чингисхан и его ветераны» помешали «…естественному ходу событий», когда могло создаться государство, напоминавшее Тюркский и Уйгурский каганаты, но более устойчивое и менее агрессивное; что «личный интерес стал ставиться выше коллективного, из чего возникли два следствия: инертность и рознь».[60]
Любой из этих подходов страдает половинчатостью, неким смещением акцентов, но в сумме они дают причудливую мозаику образа героя. Книга Груссе не является в этом смысле исключением. Российский читатель получил возможность ознакомиться с еще одним, достаточно непривычным для него углом зрения на историю степного завоевателя, проложившего путь к евразийскому единению, на котором выросла впоследствии и Россия.
Груссе — блестящий знаток монгольских, китайских и персидских источников по истории средневековой Монголии и окружавшего ее в тот период мира. История возвышения Монгольской империи описывается им на основе скрупулезного анализа разнородных сведений, жесткого отбора наиболее достоверных фактов. При чтении этой интересной книги, написанной живым языком, возникает масса вопросов, связанных не столько с затронутыми в книге событиями, сколько с интерпретацией этих событий автором. Материал, которым оперирует автор, явно не вмещается в узкие рамки его собственного «оседлоцентристского» подхода: это легко обнаруживается в обилии фраз с оговорками типа: «…не впадая в противоречие, можно утверждать…», «…как ни покажется странным…» и т. д.
В концентрированном виде идеология «оседлоцентризма» сформулирована А. Дж. Тойнби: «Несмотря на нерегулярные набеги на оседлые цивилизации, временно включающие кочевников в поле исторических событий, общество кочевников является обществом, у которого нет истории».[61] Кочевник, по Тойнби, «выходил из степи и опустошал сады цивилизованного общества» под воздействием внешних сил. «Были две такие силы, которым он слепо повиновался. Кочевника выталкивало из степи резкое изменение климата, либо его засасывал внешний вакуум, который образовывался в смежной области местного оседлого общества».[62]
Груссе вполне солидарен с учеными, отводящими кочевникам место за бортом исторических событий, но несомненным достоинством его книги, предназначенной для массового читателя, является почти полное отсутствие вытекающих из этой позиции изысканий в области философии истории, подробного обоснования культурного превосходства окружавших монголов народов. Экскурсы Груссе в область исторических оценок мимолетны и занимают в книге совсем немного места. Этим они и интересны, так как передают его общий взгляд на описываемые события в весьма концентрированном виде. В целом же французский историк скрупулезно следует за «монгольским бардом» — автором «Тайной истории монголов», памятника литературы XIII века. Поддавшись обаянию этого источника, Груссе не скрывает симпатии к Темучжину — будущему «Покорителю Вселенной» Чингисхану — и внимательно, с сочувствием, а порой с восхищением прослеживает его жизненный путь.
Обратившись в заключительных разделах своего труда к арабо-персидским источникам, в которых описываются «странствия Чингисхана по афганским горам», автор касается «зверств, чинившихся подданными Завоевателя», и вынужденно делает красноречивую оговорку: «Тот Чингисхан, к которому нас приучил монгольский эпос, говоря юридическим языком, от участия в нижерассматриваемых делах освобожден. Он по-прежнему остается полубогом, существом великодушным, щедрым и величественным, одновременно умеренным во всем, уравновешенным, здравомыслящим и человечным, самим воплощением гуманности, которым всегда видели его подданные… Но что касается войны, в какую оказались втянуты монголы, то вести ее иначе, как по-монгольски, они, будучи стопроцентными кочевниками, полудикарями, уроженцами глухой степи и дремучей тайги, никак не могли, и, не впадая в противоречия, мы заявляем, что Чингисхан является личностью, равной величайшим творцам истории, и не виноват этот «монгольский Александр Великий» в том, что ему выпало возглавить войска, находишиеся приблизительно на той же стадии культурного развития, что и краснокожие индейцы американских прерий XVII века».
Итак, с одной стороны, удивительно свободная от какой-либо предвзятости морального толка характеристика личности правителя далекой степной державы, а с другой — увязка универсальных для тотальных войн «зверств» с низкой, на взгляд автора, «стадией культурного развития» его подданных. Для Груссе монголы — «полудикари», паразитирующие в завоеванном их талантливым предводителем Чингисханом историческом пространстве. Эта позиция в книге внешне выглядит весьма убедительно и подкреплена сведениями из авторитетных источников о бытовых подробностях жизни монголов. Причем автора нельзя упрекнуть в излишней тенденциозности в подборе материала. Просто ему кажется неустроенным, варварским сам кочевой образ жизни, легкий скарб обитателей юрт, их одежда, привычки, предпочтения в еде и даже яства на пирах знати, и поэтому такими же варварскими представляются ему любые жестокости и несправедливости, случавшиеся в степи. В одном месте он сетует: «Как ужасны были условия, в которых будущий Покоритель Вселенной проходил начальную школу жизни! Какие дикие нравы исповедовались жителями монгольских лесов и степей, где засады, предательства, похищения и убийства — короче говоря, охота на человека — была столь же обыденна, как и звероловство!» Речь же до этого шла всего лишь о заурядном для истории всех времен и народов событии — отравлении медленно действующим ядом представителя аристократии (в данном случае Есугай-баатура — отца главного героя, случайно оказавшегося в стане враждовавших с ним татар). Остракизм, которому сразу же вслед за этим подверглась вдова Есугая, мать Чингисхана Оэлун-учжин, со стороны вступивших в соперничество с ней вдов других степных аристократов, также не может быть отнесен к сугубо варварскому поведению. Напротив, подобный конфликт характерен скорее для развитых классовых отношений, чем для родового строя варваров. Но Груссе и из этого делает картинку из жизни «полудикарей»: «Речи злых вдов, прозвучавшие в дымной юрте перед аппетитным куском баранины, — отличная иллюстрация к нищете всех этих степных царей и цариц!» Однако достаточно просто сменить декорации и запахи (отнюдь не в смысле благоухания), и можно представить, что действие происходит где-нибудь во Франции того же периода, в замке д'Артуа, например. Но для этого нужно избавиться от предвзятости «оседлоцентристского» взгляда на окружающий мир, увидеть, что и в степи есть историческое движение, но там очень редко встречаются (потому что не всегда и не везде уместны) величественные дворцы и соборы, витражи, росписи, барельефы, огромные гобелены, громоздкая мебель, библиотеки и тяжелый скарб, не приспособленные к быстрой и частой перевозке с
