места на место.
Будучи «оседлоцентристом», Груссе сталкивается с непреодолимым логическим противоречием, связанным с невозможностью в рамках этого подхода рационально объяснить источники могущества монголов, их военного и политического превосходства над высокоразвитыми государствами соседних и отдаленных оседлых народов. И здесь нужно отдать должное автору; он не ограничился традиционной констатацией умелого использования монголами советников из представителей покоренных стран (видимо, понимая всю шаткость этого аргумента, поскольку институт таких советников — спутник любого завоевания), а пошел дальше многих других биографов Чингисхана. Груссе выдвинул идею о восприятии Чингисхана его подданными как полубожественного существа. В какой-то мере это было прорывом в понимании внутреннего механизма поддержания образцового порядка в монгольском обществе и прежде всего железной дисциплины в войсках. Но высокая степень «сакральности», уникальные харизматические качества правителя означают всего лишь факт появления незаурядной личности в нужном месте и в нужное время и не могут служить главным аргументом в обосновании военно-политического превосходства монголов над подданными китайских, персидских, русских и других правителей и жизнестойкости их империи, поскольку сама эта империя начала разрастаться как раз после смерти ее первого хана. По моему мнению, монголы в XIII веке являлись носителями необходимой антитезы общественного развития, тех преимуществ, которые были упущены оседлыми народами в процессе их исторического развития в рамках изолированных локальных цивилизаций. Кочевой мир, конечно же, не некое обетованное место, земной рай, но в ту пору он был более открыт для новшеств и прогрессивных изменений, а монголы находились в традиционном политическом центре этого мира. Есть смысл закончить чтение книги Груссе — книги безусловно талантливой и интересной — замечаниями самого общего характера и специально остановиться на особенностях общественного строя монголов, обусловивших главную причину их успехов.
В «оседлоцентристском» взгляде на кочевой мир имеется рациональное зерно, которое связано со стремлением рассмотреть предмет сквозь призму сравнительного анализа и единых для кочевых и оседлых обществ критериев экономического роста, технического прогресса, духовных ценностей. Использование именно таких критериев и такого анализа как раз и необходимо для правильного понимания места кочевников в истории. Так, Тойнби отмечает определенные преимущества кочевой цивилизации перед земледельческой и проводит параллель между номадизмом и промышленным производством: «Если земледелец производит продукцию, которую он может сразу же и потреблять, кочевник, подобно промышленнику, тщательно перерабатывает сырой материал, который иначе не годится к употреблению… Эта непрямая утилизация растительного мира через посредство животного создает основу для развития человеческого ума и воли».[63] Таким образом, он признает, что кочевники совершили прорыв в сферу, экономически более выгодную, чем земледелие.[64] Далее следовало бы перейти к оценке всемирно-исторических последствий этого прорыва, но Тойнби на этом резко останавливается. По мнению этого маститого английского философа истории, кочевники, осуществив доместикацию жвачных («искусство более высокое, чем доместикация растений, поскольку это победа человеческого ума и воли над менее послушным материалом»), потерпели фиаско и «стали вечными узниками климатического и вегетационного цикла…утратили связь с миром».[65]
Вне внимания «оседлоцентристов» оказывается тот факт, что ареал расселения кочевников изначально был неоднородным, соприкасался с множеством лесных районов и окруженных степью или выходящих к морскому побережью оазисов земледельческой культуры. Некоторые из этих оазисов превратились в очаги великих земледельческих цивилизаций, другие стали играть роль внутренних подсобных хозяйств кочевников, подобно тому, как в хозяйство первых вошло подсобное животноводство. Мир разделился на соперничавшие между собой и подпитывавшие друг друга две великие культуры, на территории расселения кочевых и оседлых народов, которые включали в себя зоны смешанной экономики. Цивилизации оседлых народов включали в себя внутренние полукочевые акнлавы с отгонно-пастбищным животноводством, в то время как в глубинных районах Великой степи строились города и получали развитие компактные оазисы земледелия. Один и тот же народ в очагах кочевой цивилизации оказывался зачастую одновременно кочевым, лесным и оседлым (в настоящее время это явление можно наблюдать в Монголии). Исторический процесс (возникновение государства, развитие письменности, распространение мировых религий и т. д.) на территориях проживания кочевых и оседлых народов шел параллельно, причем, когда у земледельцев в экономике господствовали формы грубого физического принуждения (рабство), кочевники превосходили их в динамизме общественных изменений. Это связано с «промышленным» характером ведущего уклада в экономике последних — кочевого скотоводческого производства, способствовавшего быстрому распространению в лесных, степных и земледельческих зонах их миграций частной, корпоративной (ошибочно, на наш взгляд, именуемой общиной, например, у славян) и государственной собственности на землю.
Грубое физическое принуждение (рабство) в зоне действия кочевой цивилизации (как в степи, так и в земледельческих анклавах) в качестве ведущего уклада появиться не могло. Это вызвано тем, что земледельцы и кочевники-скотоводы осуществили прорыв в весьма отличающиеся друг от друга сферы экономики, способные обеспечить быстрый рост прибавочного продукта при неодинаковых стартовых условиях. В земледелии прибавочный продукт появляется по мере строительства крупных ирригационных сооружений, открывающих возможности совершенствования сельскохозяйственной техники. В кочевом же скотоводстве рост прибавочного продукта, в силу природных свойств животных, достигается уже в ходе их доместикации, сопровождающейся совершенствованием техники ухода за скотом: выхаживания молодняка, случки скота, выбора пастбищ, переработки животноводческой продукции и т. д. В земледелии стартовые условия прорыва требовали огромного напряжения физических сил и скопления большого количества людей на одном месте при отсутствии прибавочного продукта. В момент перенапряжения как ответная реакция и возникло кочевое скотоводство.[66]
Конфликт между земледельцами и кочевниками по поводу спорных территорий решался войнами, массовыми миграциями, пленениями с той и другой стороны. В земледельческих центрах появился класс рабов, силами которых обеспечивался решающий переворот в экономике. Такой же переворот в кочевьях не требовал грубых физических методов насилия. Там ценилась личная преданность, и потому возник класс лично зависимых от сеньора производителей материальных благ. (Груссе неоднократно останавливается на эпизодах уважительного отношения Чингисхана к слугам своих врагов, которые отказывались предать своих хозяев, и беспощадного уничтожения переметнувшихся к нему предателей своего «природного» господина.) На базисе, хотя и монокультурной, но весьма эффективной экономики кочевников и зародились впервые отношения, которые принято называть феодальними. В смешанных районах эти отношения распространились на всю экономику, включавшую в себя как земледелие, так и скотоводство. Отсюда отдельные элементы этих отношений были «втянуты» в глубинные районы оседлости. Степь же, в свою очередь, «втянула» в себя элементы рабовладельческих отношений (подсобное использование рабского труда на земледельческих и строительных работах в анклавах и при сооружении столиц империй, домашнее рабство, армии рабов). Синтез насилия (отчужденности) и отношений личного доверия (признания заслуг) является пружиной исторического процесса во все времена и у всех народов.
Груссе подробно описывает институты насилия, бытовавшие у монголов как при предках Чингисхана, так и во время его правления, относя эти институты к жестокости первобытных нравов, невежеству «полудикарей». Добун-мерган (муж прародительницы монголов Алан-Гоа) приобрел юношу баяуда за кусок дичины, незадолго до этого отобранный у охотника урянхата; сын овдовевшей Алан-Гоа, по легенде, зачатый от сияющего желтого небесного гостя,[67] Бодончар («человеческое объяснение» его рождения связывается с тем самым домашним рабом-баяудом), успешно подбивает своих братьев напасть на джарчиутов и обратить их в рабов; наконец сам Чингисхан и его сподвижники и полководцы, захватывая приступом города, создавали целые армии из пленных, формировали из них отряды «штурмовиков», расчеты катапультных и стенобитных батарей; при этом отказывавшихся идти в атаку на своих сограждан просто убивали. Эта цепочка жестокостей может подвести читателя к мысли о какой-то изначальной ущербности общественного строя монголов, их предопределенной агрессивности. Понимая, что тут что-то не так, Груссе пишет: «Как ни покажется странным…его власть (Чингисхана. — А. Ж.) не только несла с собой порядок, но и отличалась умеренностью, своеобразной моралью и, я чуть было не написал «человечностью», то есть обладала теми свойствами, которые
