шаманизма, якобы государственной религией монголов[518].
Наш разум весьма склонен впадать в одну логическую ошибку: принимать слова за термины. Так, под понятие шаманизма мы подводим большое количество верований, весьма разнящихся между собою. Поэтому, прежде чем говорить о шаманизме, мы должны уточнить это понятие. Шаман — это человек, избранный духом, но не мировым духом, а личным, женским, духом в мужья и по этой причине пользующийся его покровительством[519]. Благодаря покровительству духа шаман может и гадать, и лечить, т. е. отгонять других духов, и провожать дух умершего до места успокоения. Наличие таких шаманов у монголов в поздние времена не вызывает сомнений, но облик Кокочу Теб-Тенгри совсем не таков. Теб-Тенгри не колдует, он вещает волю неба.
Что общего между этим священнослужителем и беснующимся медиумом на спиритическом сеансе (чем по сути дела и является камлание), кроме наименования, нами же произвольно данного? Вместе с тем в «Сокровенном сказании» есть описание и подлинного шаманского действа: это излечение Угедея путем выкупа его жизни жизнью родственника[520]. Но оказывается, что для лечения были вызваны китайские, т. е. кара-киданьские, шаманы.
Наличие шаманизма констатируют также Плано Карпини и Рубрук, но они называют шамана — кам. Слово это алтайско-тюркское, а на Алтае шаманизм в XIII в. уже был сильно развит, уживаясь там с несторианством. Например, Рашид ад-Дин говорит, что некогда найманский хан якобы имел такую власть над джиннами, что отдаивал их молоко и приготовлял из него кумыс. Но в отношении собственно монголов мы принуждены отказаться от традиционной точки зрения и согласиться с Мункэ-ханом, который сказал Рубруку, что через прорицателей (а не колдунов. —
Но если так, то напрашивается мысль, что шаманизм в узком и прямом смысле слова развивался как идеологическая система в непосредственной близости от Монголии и, очевидно, в ту же эпоху. Поскольку мы обнаружили его у кара-киданей и найманов, то естественно искать его родину там же, где была родина этих народов, т. е. в Маньчжурии. Действительно, там, в чжурчжэньской империи Кинь, мы находим искомые представления, обряды и терминологию. Само слово «шаман» некоторые исследователи считают чжурчжэньским[521], а чжурчжэней — родоначальниками шаманизма[522]. Чжурчжэни считали шаманами людей с выдающимися способностями[523], так же как мы их называем гениальными, от слова «genius», дух-покровитель рода.
У киданей существовала даже шаманская иерархия: простой шаман лечил и волхвовал, но тайные обряды происходили под руководством верховного шамана, занимавшего высокое положение в империи Ляо. И это подлинный шаманизм, зафиксированный в 1714 г. при унификации маньчжурского ритуала. Божества маньчжур были определены как духи, связь с которыми осуществлялась через шаманов и шаманок[524]. Короче говоря, шаманизм тоже был государственным мировоззрением, но не у монголов, а у их восточных соседей. Обе идеологические системы — теистическая и спиритуалистическая — на протяжении многих веков соседствовали, сосуществовали и взаимодействовали, но не сливались, ибо догматика и генезис были разными. Шаманизм оказался более долговечным и перекрыл исчезнувшие в Монголии высокоразвитые религии — бон и несторианство, что и ввело в заблуждение ученых XIX в., пытавшихся смешать в кучу все верования древних эпох; но современникам событий отличие монгольской религии от прочих азиатских культов было очевидно. Все сведущие очевидцы считали монгольскую веру монотеизмом, но ни мусульмане, ни христиане не отмечали сходства между монгольской верой и своей.
Итак, древнемонгольская религия предстала перед нами как отработанное мировоззрение, с онтологией (учение о двуедином божестве, создателе и промыслителе), космологией (концепция трех миров с возможностями взаимного общения), этикой (осуждение лжи), мифологией (легенда о происхождении от «солнечного человека») и демонологией (различение духов-предков и духов природы). Она настолько отличалась от буддизма, ислама и христианства, что контакты между представителями этих религий могли быть только политическими. Вместе с тем древнемонгольская культура была столь специфична, что любое заимствование из нее или просто завуалированное упоминание о ней легко распознать. Вот этим мы и займемся, взяв для примера наиболее знакомую нам обстановку — Древнюю Русь XII–XIII вв.
Трилистник мысленна древа
Глава XIII. Опыт преодоления самообмана
Мысль изреченная
Для начала вернемся к проблеме значения для нас и нашего времени сочинений древних авторов. Кроме элементарно антикварного похода, целью которого является эстетическое восприятие, или, сказать по-русски, любование, возможны два познавательных аспекта, оба равно научных: источниковедческий и исторический.
В первом случае сочинение рассматривается как источник информации — иными словами, мы стремимся извлечь из него крупицу сведений и заполнить ею бездну нашего невежества. Как правило, это удается, но эффект, как мы уже видели, всегда меньше ожидаемого, потому что либо информация бывает неполноценна, либо мы сами воспринимаем ее неадекватно. Но избегнуть этого подхода нельзя, ибо только таким путем мы получаем первичные сведения, обрабатываемые затем приемами исторической критики.
Во втором случае, применяемом крайне редко, мы будем рассматривать литературное произведение как исторический факт или событие. В самом деле, чем отличается опубликование, например, тезисов Лютера, вывешенных 31 октября 1517 г. на дверях собора в городе Виттенберге, от битвы при Мариньяно, происшедшей на два года раньше?
Если судить по размаху последствий, то один бедный монах сделал больше, чем вся французская армия во главе с королем Франциском I. Но, даже если отвлечься от оценок, и то и другое для историка — факт, т. е. эталон исторического становления. Вот с этой позиции мы попробуем подойти к произведению древнерусской литературы «Слово о полку Игореве», отнюдь не собираясь соперничать с филологами- литературоведами, работающими другими методами и ставящими себе другие задачи. Мы посмотрим на предмет изучения глазами историка-номадиста, из глубины азиатских степей, чего до сих пор не делал никто.
С момента появления из мрака забвения «Слово о полку Игореве» (в дальнейшем — «Слово») начало вызывать споры. Сложились три точки зрения. Первая, господствующая ныне в литературоведении: «Слово» — памятник XII в., составленный современником, а возможно, даже участником описываемых в нем событий[525]. Вторая: «Слово» — подделка XVIII в., когда началось увлечение экзотикой древности. Эта концепция и в настоящее время не умерла и представлена работами французского слависта А. Мазона[526] и советского историка А. А. Зимина[527], книга которого пока не опубликована и потому не может быть предметом обсуждения. Третья: «Слово» — памятник древнерусской литературы, но составлено после XII в. — мнение, выдвинутое Свенцицким и А. Вайяном [528], предложившими в качестве вероятной даты XV в., и Д. Н. Альшицем, относившим его к первой половине XIII в.
