В поисках вымышленного царства

расходовались они быстро. Поэтому ясно, что, захватив чжурчжэньские арсеналы, монголы на некоторое время обеспечили себя стрелами. Для автора «Слова», так же как и для его читателей, хиновьские, т. е. монгольские, стрелы — понятие вполне определенное. В чем секрет?

Стрелы дальневосточных народов отличались тем, что они были иногда отравлены. Этот факт не был никогда отмечен современниками-летописцами, потому что монголы держали военные секреты в тайне. Но анализ фрагментов из «Сокровенного сказания» показывает, что раненых стрелами отпаивали молоком, предварительно отсосав кровь. Видимо, применялся змеиный яд, который не всасывается стенками кишечника, так что его можно без вреда проглатывать. Своевременное отсасывание крови из раны и доставление нескольких глотков молока расценивались как спасение жизни.

Собираясь в поход против меркитов, Джамуха говорит: «Приладил я свои стрелы с зарубинами»[544]. Для чего на стреле могут быть зарубины? Они весьма усложняют изготовление стрелы и ничуть не увеличивают ее боевых качеств. Назначение зарубин могло быть только одно: возможно дольше удержать стрелу в ране, а это особо важно, если стрела отравлена.

Несколько ниже источник подтверждает нашу догадку. В сражении «Чингисхан получил ранение в шейную артерию. Кровь невозможно было остановить, и его трясла лихорадка (симптом отравления. — Л. Г.). С заходом солнца расположились на ночлег на виду у неприятеля, на месте боя. Джельмэ все время отсасывал запекавшуюся кровь (первое и главное средство против змеиного яда. — Л. Г.). С окровавленным ртом он сидел при больном, никому не доверяя сменить его. Набрав полон рот, он то глотал кровь, то отплевывал. Уж за полночь Чингисхан пришел в себя и говорит: «Пить хочу, совсем пересохла кровь». Тогда Джельмэ сбрасывает с себя все — и шапку, и сапоги, и верхнюю одежду, оставаясь в одних исподниках, он, почти голый, пускается бегом прямо в неприятельский стан напротив. В напрасных поисках кумыса (молоко — противоядие. — Л. Г.) он взбирается на телеги тайджиутов, окруживших лагерь своими становьями. Убегая второпях, они бросили своих кобыл недоенными. Не найдя кумыса, он снял с какой-то телеги огромный рог кислого молока и притащил его…»

Принеся рог с кислым молоком, тот же Джельмэ сам бежит за водой, приносит, разбавляет кислое молоко и дает испить хану (значит, вода была близко, но все-таки потребовалось достать молока, хотя бы с риском для жизни. — Л. Г.). «Трижды переведя дух, испил он и говорит: «Прозрело мое внутреннее око!» (Помогло! — Л. Г.). Между тем стало светло, и, осмотревшись, Чингисхан обратил внимание на грязную мокроту, которая получилась от того, что Джельмэ во все стороны отхаркивал отсосанную кровь (курсив наш. — Л. Г.). «Что это такое? Разве нельзя было ходить плевать подальше?» — сказал он. Тогда Джельмэ говорит ему: «Тебя сильно знобило, и я боялся отходить от тебя, боялся, как бы тебе не стало хуже. Второпях всяко приходилось: глотать так глотнешь, плевать так плюнешь. От волнения изрядно попало мне и в брюхо» (Джельмэ намекает на то, что глотал гадость ради хана. — Л. Г.).

«А зачем это ты, — продолжал Чингисхан, — голый побежал к неприятелю, когда я лежал в таком состоянии?» — «Вот что я придумал, — говорит Джельмэ, — вот что я придумал голый, убегая к неприятелю. Если меня поймают, то я им скажу: «Я задумал бежать к вам, но те, наши, догадались, схватили меня и собирались убить. Они раздели меня и уже стали стягивать последние штаны, как мне удалось убежать к вам».

Так я сказал бы им. Я уверен, что они поверили бы мне, дали бы одежду и приняли бы к себе. Но разве я не вернулся бы к тебе на первой попавшейся лошади? Только так я могу утолить жажду моего государя, подумал я, и в мгновение ока решился» (и опять-таки речь идет не о жажде, а о противоядии, так как жажда лучше утоляется водой, а не молоком. — Л. Г.). Тогда говорит ему Чингисхан: «Что скажу я тебе?! Некогда, когда нагрянули меркиты, ты в первый раз спас мою жизнь. Теперь ты снова спас мою жизнь, отсасывая засыхавшую (точнее, выступавшую или умиравшую. — Л. Г.) кровь, и снова, когда томили меня озноб и жажда, ты, пренебрегая опасностью для своей жизни, во мгновение ока проник в неприятельский стан и, утолив мою жажду, вернул меня к жизни (отсасывание крови и несколько глотков молока расценено как спасение жизни и приравнено к неравной героической обороне горы Бурхан. — Л. Г.). Пусть же пребудут в душе моей эти твои заслуги». Так он соизволил сказать»[545].

Не менее характерен другой эпизод. После боя с кераитами «…Борохул и Огодай. Подъехали. У Борохула по углам рта струится кровь. Оказывается, Огодай ранен стрелой в шейный позвонок, а Борохул все время отсасывал у него кровь, и оттого-то по углам рта его стекала спертая кровь… Чингисхан приказал тотчас же разжечь огонь, прижечь рану и напоить Огодая»[546]. Ниже описание подвига Борохула повторено, причем подчеркнуто, что своевременным отсасыванием была спасена жизнь Огодая (Угедея).

Я полагаю, что в обоих случаях картина отравления несомненна и даже можно определить, какой яд употреблялся. Известно, что растительные яды-алкалоиды действуют чрезвычайно быстро, а здесь мы имеем медленно действующий яд, против которого действительны отсасывание крови и прижигание. Таков змеиный яд. Его могли доставить гадюки, которыми изобилует Забайкалье. Способ добывания этого яда крайне прост — выдавливание из зубов гадюки на блюдечко. Высушенный яд можно хранить сколько угодно и, растворив в воде, пустить в дело. Поскольку змеиный яд не впитывается желудком, то отсасывать кровь неопасно. Отравлялись, по-видимому, только стрелы, так как Хуилдар мангутский, будучи ранен копьем, умер лишь оттого, что на охоте, во время скачки, открылась рана. О признаках отравления источник не говорит.

В более ранние эпохи у тюрок и уйгуров оружие не отравлялось, так как китайские летописцы, до IX в. вполне осведомленные, чрезвычайно внимательно относившиеся к военной технике соперников, указывают только на один вполне специфический случай. Тюркский каган Сылиби Ли-Сымо, любимец императора Тайцзуна Ли Ши-миня, был в походе на Корею случайно ранен стрелой, и император лично отсасывал ему кровь[547].

Это последнее указание дает нам возможность проследить, откуда заимствовали степные кочевники употребление яда для стрел. На стороне корейцев сражались мохэ или уги, их северные соседи, обитавшие по берегам Сунгари. Это потомки древних сушеней и предки чжурчжэней. В «Бэй ши» про них сказано: «Употребляют лук длиной в 3 фута, стрелы — в 1, 2 фута. Обыкновенно в седьмой и восьмой луне составляют яды и намазывают стрелы для стреляния зверей и птиц. Пораненный немедленно умирает»[548]. Характерно, что лук — небольшой и сильным быть не может, а стрела — не длинная и не тяжелая, так что пробойность ее ничтожна. Весь эффект дает только яд[549]. Не менее важна другая деталь: яд приготовлялся осенью. Сила змеиного яда варьируется в зависимости от времени года; осенью он наиболее опасен.

Еще несколько слов

Примером, сходным со словом «хины», является часто встречающееся слово «харлуг», что объясняется комментатором как «булат» (стр. 406). Отмеченная выше монголизация тюркских слов дает право усмотреть здесь слово «каралук» с заменой «к» (тюрк.) на «х» (монг.), т. е. вороненая сталь[550]. Предлагаемое толкование не противоречит принятому, но обращает на себя внимание суффикс «луг» вместо «лык». Такое произношение характерно для архаических диалектов тюркского языка домонгольского периода и для XIII в.; например, Кучлук — «сильный», имя найманского царевича[551]. Суффикс «луг» принят в орхонских надписях[552] и в тибетском географическом трактате VIII в.[553].

Подмеченная закономерность фонетической транскрипции позволяет привести еще один довод в пользу большей древности «Слова» сравнительно с «Задонщиной». В «Задонщине» слово «катун» («царица», переносно — «возлюбленная») приводится уже с тюркской огласовкой[554], по монгольской было бы «хатун». В XIV в. тюркский язык вытеснил в Поволжье