— Как вши на рубахе, народ. Гляди, прет отовсюду.
— Я и сказал…
— Что ты сказал?
— Что нельзя тут воробья словить, не то что… У всех на глазах.
Зной томил, расслаблял, и говорили оба лениво, насильно ворочая языком. Едва ли они придавали значение тому, что говорили. Слова не добирались до сознания, как легкий ветерок не освежал раскаленных тел.
Пыляй уткнулся в траву. Со звериной жадностью он внюхивался в зелень, силясь отличить чистый запах ее от сырой плесени дряхлых кирпичей.
— Если бы я в деревне был, — не поворачивая головы к товарищу, проворчал он, — хозяйствовал бы теперь. Если бы отец дому не спалил, никуда бы не ушел.
— Как спалил? Нарочно?
— Нет, так. Матка умерла. Он стал хлебы печь и избу сжег. И руки сжег. Чай, помер давно.
— Жалко?
— Себя жальче.
— Гляди, гляди. Коська чевой-то…
Пыляй неохотно ответил на вопросительный знак костлявого мальчишки, распоряжавшегося остальными.
— Столько много народу… Вот так матка, бывало, решето снимет с печки и стукнет им о пол, тараканы из него и поползут… Во все стороны! Тогда кур только кликнуть — враз всех перехватают.
Пыляй мечтательно закрыл глаза.
— Родилась бы такая птица, чтобы людей глотала. Пустить бы ее сюда… Пусть всех подобрала бы.
— И тебя тоже.
— Меня?
Он приподнялся от неожиданного вопроса и, подивившись странному обороту дела, спокойно шлепнулся назад:
— Врешь, меня не за что!
— А в Туркестане, которых спалили, было за что?
Пыляй поднял голову и молча посмотрел на товарища, дожидаясь пояснения. Тот угрюмо отвернулся к стене и пробурчал:
— Не слыхал? А я знаю, потому что сам был в тех местах поблизости и чуть мы с Коськой сами ушли. Нашего брата ребят переловили на базаре в Ташкенте сарты, заперли в сарай и подожгли. Сожгли может полста, а может и больше.
Пыляй вздрогнул.
— За что?
— За воровство, мало ли за что. За что вшей бьют? На них тоже вины нет.
Пыляй опрокинулся на спину, слабея от зноя и странного холодка в сердце, напоминавшего предсмертную слабость и тревогу.
— За это бы спалить их самих всех…
Гнев растопил холод тревоги, и он добавил уже с теплотой:
— То люди, Ванюшка, а я про птицу говорил, Людям может и так, а птице я не мешаю. Птица меня не тронет. И пусти меня в лес, чтобы волков и медведей было полно, а я не боюсь. От медведя лучше всего мертвым притвориться, а от волка, хоть на дерево залезть.
— Врешь ты все. Гляди лучше, ну?
Пыляй посмотрел вниз, покачал головой и раздраженный беспрерывно беспокоящими снизу свистками, сел на корточки.
— Говорю, что ничего не выйдет!
— Ты бы с Коськой поговорил!
— И поговорю…
— Посмотрим.
Они отвернулись друг от друга. Пыляй подумал и снова лег, вытягиваясь удобнее и покойнее. Поток пешеходов дал им возможность ослабить внимание. Ребята внизу сбились в кучу и совещались о чем-то, Ванюшка потянулся, разворотил на шее ворох тряпья, открывая грудь слабому ветру, и заметил с досадой:
— Эх, какой прошел…
Пыляй взглянул на него. Тот ответил зло:
— Трех пропустили! Один жирненький, как буржуй. Вот — маленький, а уж с пузом.
Пыляй потянулся, схватил по пучку просвирника в пальцы и выдрал его с корнями:
— Ах, в деревне хорошо, Ванюшка!
— Ты деревенское житье помнишь?
— Должно, что помню, коли говорю. Скушно мне тут.
— Каином не баловался?
— Нет. От него нос гниет.
— Врут, чай!
Они помолчали.
— Есть которые без него жить не могут. Коська — он нюхает. А я не привык. Пробовал. И водку глушил. Зря все это: пожрать бы хорошенько да спать. Ничего не надо. Душу бы отдал.
Пыляй чихнул и освеженные слезой глаза поднял на небо.
— Я бы душу отдал — рыбу ловить. Вот люблю…
Невинная страсть друга не понравилась Ванюшке.
Он отвернулся к щели с досадой.
— Тебе бы в приют, дурному, лучше бы было.
— Там рыбы не ловят, — отрезал тот.
Резкий ответ не утишил Ванюшкиного гнева. Он раздраженно ответил:
— Ну, ступай, вон, рельсы клади! Землю таскай. Камни, вон, бить можно. До ночи работай, а там хоть рыбу лови, хоть что…
Пыляй не ответил. Он не знал ни радостей ни горестей тех, кто клал рельсы, бил камни на мостовой или работал в каменных фабриках с высокими трубами, струившими едкий дым. Он не знал, как живут люди в домах, за стенами, за окнами, в тепле. Это был другой мир и о нем думалось меньше, чем об этой траве под ногами, об этом одуванчике, расцветшем из занесенного ветром лохматого семечка и глядевшего теперь на мальчишку укоризненным желтым глазом из заплесневелых кирпичей китайской стены.
Предостерегающий и вопросительный свист врезался в воздух. Ванюшка ответил утвердительно тотчас же. Пыляй оглянул безлюдный переулок и свистнул так же протяжно, как тот.
В тот же миг кто-то вскрикнул внизу, но крик погас, как свеча от ветра. Через минуту взлохмаченная орава ребят взобралась на стену. Среди них Пыляй увидел девчонку с накинутой на голову коськиной рубахой. Ребята, пригибаясь к земле, так, чтобы не видно было снизу, волокли ее за собой.
Девочка не шла, не барахталась. Ее везли, как мешок. Пыляй с любопытством поглядел на ее ноги, волочившиеся по траве, на желтые, ощерившиеся ботинки с чернильным пятном на носке!
Он переглянулся с Коськой и пошел вслед за ними.
Никто не заметил странного происшествия у Проломных ворот. Коська насмешливо оглянул сверху Москворецкую набережную, пешеходов на мосту, вереницу трамваев.
— Тут держать будем? — осведомился Пыляй равнодушно, кивая на круглую раскрытую башню, к которой они подходили.
— До ночи, — буркнул Коська.
— А там?
— Перетащим в ту, в подвал!
Квадратная башня Китайского проезда приветливо зеленела шатровой крышей невдалеке. Пыляй равнодушно поглядел на дымящуюся под боком у нее аппретурную фабрику, на голубые главки маленькой
