— А вот тут, вот, меня они схватили! — кричит она, останавливаясь у Проломных ворот, — и потом уж я ничего не помнила. Испугалась. Думала, не знай что случилось и что со мной будет. Я открыла глаза — гляжу, уже я в башне. Это верно у вас описано! — добавила она, обливая меня сиянием голубых, веселых глаз.
— И все верно! — поддержал Пыляй, — я бы и сам, если б вырос, так всего бы не вспомнил, наверное.
— А написал бы? — тихонько толкаясь плечом о его плечо, спросила Аля.
— Нет, — серьезно ответил он, — а вот, что я думаю, так и сделаю.
— Что?
— Я из дерева вырежу, как настоящую, всю стену и все башни…
— И мне отдашь?
— А то кому же! — спокойно улыбнулся он. — Тебе.
Он оборачивается ко мне с большой живостью и поясняет:
— Я токарем буду. На токаря по дереву учусь и резьбу, значит. Вы про это добавьте, если можно! — смущаясь прибавил он.
Я обещаю ему добавить и этот мальчик, плененный искусством, которому его научали, плененный учением, школой, культурой, всей веселой суматохой разумной, трудовой жизни, был еще долго горд моим обещанием.
— Через меня Вьюнок тоже в приют пошел и еще одного я уговорил, — сказал он, оправившись от смущения, — а вот из Коськи ничего не вышло. Его уж судили два раза.
— Где он?
— В колонии для малолетних.
— Ты встречался с ним после?
— Один только раз, как его милиционер вел.
— Узнал он тебя?
— Даже кулаком погрозил.
Я рассмеялся. Аля спросила задумчиво:
— А тот где? Который меня там воблой кормил?
— Ванюшка? В деревню ушел, говорят, он — ничего парнишка.
Я не спрашивал его ни о ком больше. О безрукой нищенке вспомнила Аля сама. Рассмеявшись, она заметила:
— А безрукая та и до сих пор у Красных ворот по трамваям прыгает.
Мы завернули за угловую круглую башню с запертой железной дверью. На плоской крыше ее, за зубцами стены, как за оградой, росли корявые деревца, должно быть тополи или вязы. Реставрационные работы еще не дошли до нее и, оглядывая причудливый садик наверху, Пыляй спросил меня:
— И это все счистят?
— Наверно!
— Жалко! — вздохнул он, — там лежать днем хорошо на солнышке!
В памятной им квадратной башне, несколько выступающей из стены, пролаз в подвал был замазан уже накрепко. Пыляй указал мне на следы вставных кирпичей, сказал коротко:
— Вот тут вот.
Аля улыбнулась набежавшим на его лицо сумрачным теням, побеждая их смехом:
— А как мы отсюда выползли, помнишь?
Она засматривала в его глаза так долго, так настойчиво, что он был вынужден улыбнуться в ответ.
— Я все помню!
— И я! — многозначительно ответила она.
Мы обошли кругом угрюмые стены башни; из древних кирпичных щелей ее росли травы и в бойницком, наглухо заваленном камнем окошке цвел полевой шалфей.
Затем, помолчав, вернулись тем же путем к мосту. Отсюда восстановленная во всех своих каменных деталях средневековая крепость казалась грозной по-прежнему и величавой, как встарь.
Ребята загляделись на нее отсюда. Пыляй должно быть запоминал ее контуры, чтобы повторить их на дереве. Они стояли рядом, опираясь более на руки друг друга, чем на чугунную решетку набережной, и в нежном внимании их друг к другу, в страстно оберегаемой ими дружбе, чувствовал я начало другой повести, о которой может быть еще расскажет кто-нибудь.
Простившись со мной и отойдя на несколько шагов, Пыляй вдруг вернулся один.
— Вы не забудете про токаря добавить?
— Нет, не забуду. Нет.
Он улыбнулся мне и, догнав девочку, исчез с ней в толпе пешеходов.
Накануне до полночи я читал им историю их собственных приключений, проверяя по их лицам и замечаниям правдивость моего рассказа. Он совпадал, конечно, со всем тем, что от них же самих, в разное время, я узнавал. Я попросил их на утро пройти со мной по памятным для них местам у китайской стены, чтобы видеть своими, глазами последнюю главу моей повести. Эта глава единственная, не прочитанная ими, но оттого она не менее достоверна, как видит читатель.
Июнь — август 1926.
