светлее и вид спокойно дрыхнувшего под одеялом, закрытого с головой мальчишки рассердил Лопоухого.
Коська, оставив у двери на страже двух сонных ребят, пробился между рядами кроваток с сжатыми кулаками, с жесткой улыбкой грозного судьи.
Лопоухий опустил тяжелую руку на одеяло:
— Вставай!
Лежавший под одеялом не пошевельнулся. Непривыкший к такому невниманию к его требованиям, Лопоухий повторил свой жест с новой силой, заставившей бы вскочить кого угодно, но заспавшийся мальчишка даже не вздрогнул.
Коська, дорвавшийся, наконец, до предателя, закусив губы, схватил торчавший из-под одеяла сапог, дернул его изо всей силы и, отлетев вместе с сапогом в сторону, стукнулся затылком о железный угол кровати так, что с минуту сидел на полу, как полоумный.
Когда он поднялся, наконец, то увидел довольно странную картину. Ребята сидели на Пыляевой кровати и, кусая губы от хохота, глядели, как он поднимался с полу.
Вместо Пыляя на кровати лежала наспех свернутая из чужого одеяла кукла с всунутым в тугой сверток пустым сапогом. Одеяло, покрывавшее куклу держал в руках Лопоухий. Качая голове, он заглядывал в окно и говорил спокойно:
— И след простыл стервеца! Ай да шарашик, а тут круг нас ходил ниже травы, тише воды!
Коська, придя в себя, метнулся к окошку.
— Где он?
— Ушел! — мрачно прошипел Лопоухий.
— Когда?
— А черт его знает. Может и сейчас только…
Коська потер пришибленный затылок, подумал одно мгновение и решительно прыгнул на подоконник:
— На смерть прикончу!
— Ну?
— Высоко тут?
— Не очень!
Коська перегнулся, заглядывая вниз и примериваясь. Но едва лишь решил он отправиться вслед за Пыляем, как тяжелая рука Лопоухого опустилась на его плечо и сдернула вниз. Коська метнулся к нему с кулаками, но ребята тотчас же нависли на него и посадили на койку.
— Что вы? — взвизгнул Коська.
— Ничего! — проворчал Лопоухий, — мне и за одного довольно будет завтра ответу.
— Своего покрываешь? — прохрипел, бесясь от боли, обиды и гнева, Коська, — погоди! Попадешься и ты мне на воле! Ну?
Он вскочил, стряхивая с себя впившихся в него ребят. Лопоухий посмотрел на него с сожалением и велел выпустить незадачливого гостя. Может быть Коська и был прав, но умная шутка или хитрая уловка, совершенная с ловкостью и завидным проворством, пленяла его больше, чем простая и грубая справедливость.
— Ну, иди! Не проедайся! — кивнул он Коське.
Коська ушел. В приоткрытую дверь он высунул на секунду крепкий кулак и повращал им в темноте. Но ребята, пересмеиваясь ложились спать, и никто не заметил угрозы бывшего атамана.
Глава восьмая
Опять на улице. — Пыляй знакомится с безрукой девочкой
Под окном росли густые кусты акации, подстриженные так ровно, что Пыляй свалился на них из окна, как на пружинный матрац. Щетинистые ветки оцарапали ему лицо и руки, разодрали рубашку, но предохранили от падения на жесткие дорожки садика. Пыляй, скатившись с кустов, мог тотчас же промчаться по аллейке до решетки сада и перескочить через нее, никем не замеченный.
Перебежав улицу и свернувши наугад один за другим в три переулка, он счел следы свои совершенно запутанными и побрел дальше без всякой спешки.
— Буду так прямо идти до утра, — решил он, — и куда выйду, там и буду пока… Все равно теперь.
Выброшенному так неожиданно снова на улицу мальчишке было действительно безразлично теперь, куда бы ни идти. Шагая по светлым улицам, мимо дверей, занавешенных окон, запертых накрепко ворот и калиток, он шел, как отверженный: казалось, в самом деле не было для него никакой возможности проникнуть в этот запертый от него мир других людей. Даже превосходная машина, которая так ловко взялась было за приготовление из него настоящего человека, не могла ничего сделать для защиты его от прошлого. Мальчишка упал духом.
Размахивая руками, шел он по незнаемым улицам, ни о чем не думая больше. Розоватые тени рассвета покрывали дома, мостовые, нарядные церковки, схороненные на дне каменного моря того огромного города, в котором все же не нашлось места для такого маленького человека. В просвете одной из поперечных улиц встал перед ним вдалеке, как игрушечный, Кремль. Сторожевые башни его впивались в голубые небеса, золотые главы кремлевских соборов были похожи на древних рыцарей в золотых шлемах: они были недвижны и хмуры, обиженные новым поколением каменных богатырей, сдавливавших их железобетонным кольцом многоэтажных зданий современной Москвы.
Пыляй свернул прочь, подальше от набережной, от стен Китай-города. Он колесил какими-то переулочками и думал, что идет прямой дорогой. К утру он вышел к Красным воротам и, очутившись в знакомых местах, вблизи вокзалов, почувствовал, успокаиваясь, что устал.
Покружившись возле причудливо изукрашенной красной арки, Пыляй подивился таким большим воротам, в которых нельзя было все же спрятаться и ребенку. Он прошел мимо запертого Лермонтовского сквера, забрался в мусорный ящик с чувством и видом путника, добравшегося, наконец-то, до желанного ночлега.
Захлопнув над собой крышку, он подсунул под край ее камень, и, освежая предусмотрительно вентилятором тесное свое помещение, заснул тотчас же, как только вытянулся на пышном мусоре.
Уборка улиц была уже кончена. Он мог проваляться до вечера, не тревожимый никем. Правда, иногда в полуоткрытую крышку случайный прохожий бросал новую горсть мусора, но во сне мальчишка только отфыркивался от пыли. Проснувшись же, он отнесся к нападавшему за день богатству, как бродившие в пустыне евреи — к падавшей с неба манне. Он съел гнилой помидор, дожевал корешок яблока и с удовольствием высосал соленый мозг из селедочной головы.
Несложный этот завтрак подкрепил его, однако, настолько, что, улучив тихую минуту среди уличного шума, он встряхнулся и выскочил из ящика.
Из голубого здания напротив густой вереницей выходили люди, закончившие трудовой день. По набитым до отказу вагонам трамвая, по висевшим на ступеньках пассажирам, по всему увеличившемуся уличному движению и шуму, Пыляй заключил справедливо, что вечер был недалеко. Он прошелся по скверу, потолкался между плотниками, каменщиками, малярами, толпившимися у Красных ворот целыми днями в ожидании нанимателей. Легкий завтрак давал ощущение сытости и силы недолго.
В сумерки Пыляй начал серьезно задумываться о дальнейшем способе пропитания. Он несколько раз рассматривал свеженькую свою приютскую курточку и штаны, раздумывая, как бы с прибылью, обменять их на более подходящий к его образу жизни костюм. Всякий раз, однако, со вздохом он отказывался от соблазнительного желания быть сытым этим способом. Где-то в глубине души его тлела еще надежда на возможность возвращения в тот мир, где он пребыл так недолго. Отказаться от курточки, штанов значило бы для него безвозвратно опуститься в прежнее существование: это было страшнее голода.
К тому же в теперешнем своем костюме он мог шляться в толпе, не обращая на себя ничьего внимания. Минутами он чувствовал себя таким же, как все окружающие. А после того, как какая-то
