По совершении нашего брака жили мы девять месяцев благополучно и весело. Потом сведала графиня Шувалова о замужестве жены моей; она вознегодовала за сие на нас сильно и уличала своего мужа, графа, что как смел, твоей будучи команды подчиненный, жениться на нашей невестке без позволения. Графиня неотлучно жила при дворце, в ближней от государыни комнате, и находила всегда случай говорить обо всем, что хотела; между прочим не забыла она и о моей жене донести государыне. Государыня жену мою знать изволила по той причине, что она была воспитана у отца своего крестного камергера Возжинского; а родной дед ее Алексей Андреевич Носов был при государыне, когда еще она была цесаревной, обер- комиссаром и правил гофмаршальскую должность; по такому случаю государыня жену мою знала. Графиня докладывала государыне, что “Носова внука, которая была за Нечаевым, вышла замуж”, прибавляя к тому, что вышла, да несчастлива, за мота, и что в таковом случае [336] жаль только бедных детей ее, которые остались от Нечаева. Государыня, выслушав от графини такое доношение, изволила ей сказать, что еще ведь они деревень не продают, так почему ж дети Нечаева несчастливы; а как жене моей при дворе камер-юнкеры были знакомы, то они, слыша от графини жалобы государыне, ей пересказали. Графиня не была довольна первым своим об нас представлением, а умолча несколько времени, вторично приступила просить государыню с сожалением о моих пасынках, дабы от жены моей приказать изволила взять детей и деревни ее описать или сделать запрещение, чтобы продать ни заложить было не можно. На оную просьбу вторично последовал ответ от государыни ко графине, который можно прямо назвать монарший или божественный. Государыня, вспомня прежнее от графини представление на нас, изволила сказать своей любимице: “Ведь они еще не продают деревень; вы примечайте за ними, когда станут они продавать деревни, тогда скажете мне”. С того времени графиня более об нас государыне говорить уже не зачинала, а принялась с другой стороны сделать нам безвинное гонение через своего мужа. Граф и графиня тогда были люди знатные и сильные, от коих и не в нашу пору трепетали; ровные им сказывались больными и жили в приморских своих домах от одного их неприятного взгляда. Граф, по неотступной просьбе от своей графини, открыл свой гнев против меня явно, изыскивая и находя немалые, по мнению его, мои неисправности, кои хотя и не от меня происходили, стал выговаривать мне свое неудовольствие публично, при всех, с таковыми угрозами, что я “с вами-то могу сделать, чего и не чаете”, в чем я никогда не сомневался, зная к тому его способность и силу, какую он и прежде над другими оказывал. Не принимал от меня ничего в оправдание.
Я помышлял, что, может быть, граф далее не вступит в толь явное мщение за мою женитьбу, которая ему никакого неудовольствия не причинила, ибо часто слыхал от него в разговорах, как он, почитаясь тогда велеречивым и вторым Цицероном, упоминал свое великодушие и незлопомнение, что и обольщало меня чаять от него прежней ко мне милости, однако ж оказалось, наконец, не так. И великой души люди не всегда то делают, что говорить могут; еще и более происходит от них мщение, нежели как от малых душ.
В 1758 году, в мае месяце, при расписании офицеров по полкам, приказал граф меня переименовать из обер- [337] фейерверкеров в капитаны: се первая стрела была пущена на меня гонения. Я просил Михаила Александровича Яковлева, который тогда у графа был генерал-адъютантом, правил канцелярией и был прежде в великой у него силе; он обещал меня написать в Московскую команду; однако как он прилежно ни трудился разными приемами по своему искусству, только не мог довести того, чтобы граф обо мне не вспомнил и подписал положенное расписание по его мне обещанию. Да и Яковлев не так уже стал силен. Граф избрал себе в любимцы, из канцелярских переписчиков, подьяческого сына Макарова, который прежде был у Яковлева в команде. Макаров своим проворством как для письменных дел способным, так и в других нежных услугах графу понравился: граф пожаловал Макарова своим адъютантом. Макаров, отпросясь в Симбирск, женился на богатой дворянской девушке Ратьковой, за которой взял семьсот душ крестьян; ныне он живет в отставке коллежским советником. Вот каково быть у большого человека Меркурием!
Графский дом наполнен был тогда весь писцами, которые списывали разные от графа прожекты. Некоторые из них были к приумножению казны государственной, которой на бумаге миллионы поставлено было цифром; а другие прожекты были для собственного его графского верхнего доходу, как-то: сало ворванье, мачтовый лес и прочее, которые были на откупу во всей Архангелогородской губернии, всего умножало его доход до четырехсот тысяч рублей (кроме жалованья) в год. К чести графа недоставало только чина командовать своей дивизией, ибо его дивизия была в команде у главного командира над армией в походе против Пруссии. Граф выпросил себе позволение набрать изо всех полков корпус, состоящий из тридцати тысяч человек, назвал оный корпус обсервационным, укомплектовал его новой артиллерией и поставил себя главным шефом. Поручил он в команду сей корпус генерал-аншефу Брауну, который графа рапортовал одного, а с главной армией не соединялся и не подчинен был до самой Кистринской баталии 28; а какое оный корпус сделал, при той важной тогда баталии, неустройство и смятение и как его потом растасовали по полкам, я здесь о том упоминать не намерен и обращаюсь к тому, что до меня касалось.
Когда Яковлев не мог мне сделать, дабы я был по расписанию в Московской команде, то того ж 1758 года, в июне месяце, командирован я был в Ригу. Получа ордер [338] от полковника, я приехал прощаться к графу; он приказал мне у себя остаться обедать. После обеда граф, ходя долгое время взад и вперед по комнате, наконец кинулся ко мне, как поврежденный, на шею и, обняв меня своими руками, прижимал крепко долгое время. Я считал его лобызание последним себе роком, противиться не смел, а живу быть не чаял, только и помышлял, что задавить до смерти; прощался я заочно с женой своей, что уже не увижусь с ней. Наконец, отняв руки от объятия моей шеи, толкнул он меня от себя прочь, сказав притом мне: “Кланяйся всем генералам в армии”. По таком дружеском нашем прощании с графом, мы с женой, забрав с собой детей ее, а моих пасынков, за которых, по-видимому, мы страдали и гонение имели от графа, отправились в путь свой, заехав сперва по пути в Копорский уезд, в свою мызу, в коей, прожив одну неделю, поехали в Ригу.
Жена моя, не доехав восьмидесяти верст до Риги, родила дочь Прасковью; а как в Ригу приехали и квартиры скоро не сыскали, которая в таковом случае весьма необходима родившей женщине для покоя, тогда случился в Риге быть мой прежний приятель, капитан (что ныне генерал-майор при артиллерии) Иван Петрович Лавров; он уступил нам свою квартиру, покуда нам другую сыскали. По приезде моем в Ригу, услышал я, что полковнику Бурцеву уже есть повеление, дабы отправить меня немедленно в армию в Пруссию. Я был тогда болен и не мог так скоро ехать, почему и пошло строгое надо мной свидетельство в той моей болезни, которое во-первых доктор с лекарями, потом вскоре второе от штаб и обер-офицеров. Граф, будучи всем тем недоволен, почитая мою болезнь притворной, приказал третье учинить свидетельство в моей болезни, и писано было прямо к рижскому губернатору, князю Долгорукову, дабы сам губернатор нечаянно, изыскав время, со штаб-офицерами пришел в мою квартиру и осмотрел показанные обо мне от доктора и от штаб-офицеров в репорте болезни. Губернатор, видя такое повеление, строгое и прилежное надо мной учинил свидетельство, какового никогда ни над кем другим не бывало; однако не пошел ко мне сам свидетельствовать, а прислал штаб-офицеров одних, которые то ж, как и прежние, видя мою сущую и непритворную болезнь, написали в репорте, что за слабостью к армии ехать не может. И оное свидетельство не последнее было мне.
Приехал тогда из армии нечаянно артиллерии генерал-майор Недельфер; человек был подлой души, лакомый [339] к прибытку, пасторский сын родом. Недельфер, узнав о моем таковом частном свидетельстве от прочих, не оставил и он, якобы по должности своей, изыскать в болезни моей правду и за сие возомнил получить себе, как доктор, за вступление его ноги в квартиру добровольный подарок: не хотел опустить случай блестящий к его жадному интересу. Он так в сем пункте был заражен, что не стыдился от рядовых пушкарей принимать приносы, и без того не хотел ни малейшего удовольствия сделать. Призвал он доктора к себе, дабы с ним шел меня свидетельствовать; доктор с презрением ему сказал, чтобы шел один, а ему, доктору, уже быть у меня незачем, понеже (говорил) я больного свидетельствовал и о болезни его репорт подписал правильный. Генерал-майор Недельфер пришел ко мне в квартиру с полковником Бурцевым, без доктора; между прочими разговорами обещал мне самую легкую по болезни моей службу и ближнюю командировку, дабы я ехал хотя в Мемель, недалеко отстоящий от Риги город. Я ему отвечал, что по выздоровлении моем не отрекусь всюду ехать, а теперь не могу.
По таковом нашем свидании и разговоре с Недельфером, сомневался я, дабы не оболгался он своим
