мнением, неукоснительно контролировал все источники информации…» Это уже из «Последнего героя». Вам не больно отрицать свои собственные построения?
— Поймите же: гибрид Америки с нынешней Россией гораздо страшнее, чем просто Россия! В центре сыто и скучно, стерильно, а по краям воюют.
— Таков ваш нынешний прогноз?
— Я описываю жизнь. Знаете, когда-то написал лирическую комедию (она до сих пор не поставлена) «Роль хрусталя в семейной жизни». Она написана в стилистике Евгения Шварца и ему посвящена. Герои — Золушка и Принц через семь лет после свадьбы. Пьесу можно рассматривать как прогноз, смысл которого в том, что всякий мезальянс обречен на крах: Золушка обязательно станет гадиной, а Принц ничтожеством…
Предсказатель, почему ты так предсказываешь? — такого мне никто не говорил. Говорили: вот жизненное наблюдение! Те же наблюдения, перенесенные из дома, из семьи на улицу, почему-то всех безумно удивляют: откуда это было видно? Да ниоткуда! Не мог советский народ вести себя иначе.
— И в любом случае танки пойдут?
Мы сейчас переживаем то, что французы, скажем, пережили с 48-го по 70-е годы прошлого века, то есть окончание буржуазно-демократической революции, реализацию ее целей. До того сто лет была только декларация этих целей… Нормально. Цивилизуемся со временем.
Говорят: наш путь особый. А что — Германия похожа на Японию? Или Бразилия — на Италию? У всех «особый путь», но есть основы, мимо которых пройти нельзя: парламентская демократия, свободная экономика, праве человека.
— Разве это романтизм? Это скорее прагматизм… Почему же вы все-таки на столь реалистическом, почти зловещем фоне пишете своего героя? Не «человеке рационального», а «человека любящего».
— Романтизм не в том, чтобы идеализировать обстоятельства — на это способен только кретин или слепец. Романтизм в том, чтобы идеализировать отношение к обстоятельствам. Герой — человек мужественный, он плевать на них хотел. Вспомните «Три товарища» Ремарка. Нищета, инфляция — и романтический герой. И выживает, тяжело расплачиваясь: гибнет героиня, как чаще всего и случается в романтических сочинениях — слабое существо не способно противостоять обстоятельствам. Мой герой наделен силой, которой хватит на выживание двоих, и в этом смысле я гораздо более романтик, чем мои учителя.
— Но вот писательские миры, сопредельные вашему — несколько они вам необходимы?
— Абсолютно. Это «почва», без которой нет постмодернизма. Я давно по поводу статьи Виктора Ерофеева «Поминки по советской литературе» сказал, что ликование в этом случае мне напоминает ликование лишайника по поводу того, что дуб, не котором он рос, наконец-то сгнил!
Я прямо указываю на ветви, на которых «паразитирую». Это моя игра. Игра с такой жизненной реальностью, как стареющий шестидесятник, или с его отражением — какая разница?
…Бывают такие мозаики: кусочек базальта, потом самоцвет, стекляшка, осколок зеркала… Они равноправны, и литература, по-моему, не есть зеркало, отражение жизни, а есть осколок зеркала в мозаике, часть жизни. И если я использую описание пистолета «штайр» 12-го года — я знаю, как он устроен! — почему я не могу рядом использовать роман Аксенова «Ожог»? Устройство романа с точки зрения профессионального литератора вряд ли сложнее, чем устройство «штайра». Почему, если я люблю оружие и люблю Аксенова, я не могу это написать? Это то, что близко. То, что не «чернуха». То, что про хороших людей.
Прекрасное изображение зла или, точнее, изображение зла как чести прекрасного — это литературный беспредел. Он, как всякий беспредел, может вести к очень большим открытиям. Но я сознательно готов от них отказаться. Я строю свою игру на постулате «человек добр». Если бы у меня был выбор, что к концу моей жизни кто-то скажет: вот, мол, средней руки беллетрист Александр Кабаков, но мужик приличный, либо: ну, безусловно, гений, но гадина!.. Так вот — я выбираю первое.
— Попробуем вернуться к фантастике.
— Повторяю: обожаю фантастику за ту свободу, которой пользуется сочинитель. Вот мне захотелось, чтобы у «последнего героя» были две ангела-хранителя, черный и белый, их зовут в романе Гарик Мартиросович и Григорий Исаакович — и они появились. А в реалистической прозе такое невозможно… Кстати, и того, и другого человека я встретил на улице, моменты знакомства описаны почти документально. А стоило включить их в роман — исчезли, с тех пор ни того, ни другого не встречал.
— Переселились в роман?
— Я придаю большое мистическое и магическое значение тексту. Значение, таинственным обрезом связанное с жизнью и таинственным образом продуцирующее жизнь. По-моему, эта составляющая и есть то, что отличает литературный текст от графоманского.
Я уверен, что «Невозвращенец» с его политическими совпадениями, а «Последний герой» с его совпадениями с некоторыми событиями в моей жизни кое-что «накаркали». Я начал болеть. Потеря социального статуса героем (до определенного уровня, конечно) — я это предчувствую.
— Литературный текст живет своей жизнью. А если создатель оказывается его пленником, это игра с огнем…
— Знаю. Но человек должен платить за свои занятия.
ДИСПЛЕЙ-КРИТИКА
Леонид Кудрявцев.
Чёрная стена.
Красноярск: Гротеск, 1995. — 384 с. 5000 экз. (п.)
===================================================================== ========================
Эта книга, третья в «послужном списке» Леонида Кудрявцева, наконец-то собрала на своих страницах большую часть его повестей и рассказов, принадлежащих как одноименному циклу «Черная стена», так и другому, более раннему циклу этого автора, имеющему условное название «Дорога миров». Впрочем, на самом деле оба эти цикла взаимопереплетены настолько и герои их взаимодействуют так тесно, что однозначно отнести тот или иной текст к одному из циклов порою весьма затруднительно. Наверное, у Кудрявцева нет ни одного произведения, где хотя бы вскользь не упоминались бы имена одного-двух героев из других его вещей, а порой и сами они появляются во плоти на одну-две минуты, чтобы тут же раствориться вновь в тумане неизвестности. В обоих циклах автор описывает, по сути, один и тот же мир — странный, ни на что не похожий, но в то же время абсолютно непротиворечивый; причудливый, но неизменный. Его герои могут поступать странно и алогично с нашей точки зрения, однако при этом они остаются полностью в рамках законов этого мира.
«Черная стена» свидетельствует о том пути, по которому за годы освоения своей Вселенной прошел сам Леонид Кудрявцев. От ранних рассказов (таких, как «Выигрыш», «Вторжение», «День без смерти»), круто замешенных на элементах абсурдистской прозы, через «Черную стену», повесть, в которой явлен странный мир, — к новой повести «Лабиринт снов». Повести безупречно реалистичной не только в том, что касается психологической подоплеки поступков героев, но и в чисто внешнем описании мира, который эти герои называют «статичным». Таким обра-эом, хотя в сборник не вошли многие известные рассказы автора, эта книга дает наиболее полное (на сегодняшний момент) представление о творчестве писателя.
