осматривать ущерб, а я осмотрела свинью. Я узнала огромную рыжую хрюшку – она принадлежала одному фермеру из соседнего дома. Свинья поморгала, а когда я потыкала ее, фыркнула и нетвердо поднялась на ноги.
– Она не пострадала! – прокричала я. – Гарри, достань из бардачка шоколадку.
В кои-то веки Гарри повиновался. Я взяла шоколадку, разломила ее и бросила на луг. Хрюша повернулась, проломилась сквозь живую изгородь, откуда она и пришла, и стала уминать «Тоблерон». Я подбежала к изгороди, подобрала несколько ивовых веток и заделала дыру.
– Надо залатать изгородь, не то она опять выскочит на дорогу! – прокричала я, потащив к изгороди полтонны веток. Я пыхтела, задыхалась, потела, а Гарри тем временем залез обратно в машину.
Я сражалась с десятифутовыми ветками и наблюдала за ним сквозь ветровое стекло: он поглядывал на часы. И тут я поняла, что он до сих пор надеется попасть на обед. После всего, что случилось, – несовершеннолетнего Лотарио, угрозы развода, тестов на содержание алкоголя, столкновения со свиньей – он все еще думал о своем ноющем желудке и гадал, припасли ли Кэвендиши для него жареную куропатку. Меня это развеселило, и, продолжая заниматься своим делом, я нарочно растягивала удовольствие. Время от времени косилась на него краешком глаза и плела запутанные лабиринты из ветвей: туда-сюда, стараясь изо всех сил, наблюдая, как он нетерпеливо постукивает пальцами по приборной доске и гадая, как долго еще он сможет выдер…
– ПРОКЛЯТЬЕ, А НУ МАРШ В МАШИНУ, ЧЕРТ ТЕБЯ ДЕРИ!
Недолго. Сдержав улыбку, я подбежала к машине и запрыгнула внутрь. Пусть командует. Осталось недолго. Мы проплыли мимо залатанной мною изгороди и через пару минут свернули на отдельную дорожку, где и стоит дом моих родителей. Медленно миновали ряды безупречно подстриженных лужаек, оцепленных милыми маленькими заборчиками, одинаковые кадки с зимними анютиными глазками, лежачего полицейского, и наконец остановились на гравиевой дорожке.
Увидев дом своего детства, я вздохнула с облегчением. В кои-то веки я была рада оказаться дома. Наш дом был большим и довольно уродливым строением 1930-х годов из красного кирпича и черепицы с причудливыми пристройками, торчавшими отовсюду и темными свинцовыми окнами. Хотя садик был великолепен – спасибо папе. Даже зимой папин сад не сравнить с соседскими: сегодня нас приветствовали роскошные рождественские розы. Приветственный комитет возглавляла моя мать. Она сбежала по ступенькам, щеголяя костюмом из зеленого шелка, который больше бы подошел для свадебного приема, чем для банального воскресного ланча с семьей. Я вяло выкарабкалась из машины.
– Милые мои, вот вы и приехали! Почему так долго? Мы места не находили!
Гарри треснул дверью и грубо прошагал мимо нее.
– Гарри? – Она обернулась и уставилась на него.
– Оставь его, мам. Его проверяли на содержание алкоголя. Тест оказался положительным. – По крайней мере, я полагала, что проблема именно в этом.
– Тогда, бога ради, почему ты не села за руль? Ты что, не знала, что он пьян?
– Гарри всегда пьян, мам. И не понимаю, с чего он так надулся. Всю жизнь валяется на заднем сиденье такси, зачем ему вообще машина?
Мать с осуждением посмотрела на меня и рванулась за Гарри.
Я устало поднялась по ступенькам и натолкнулась на папу.
– Что стряслось? – тихо спросил он.
– Гарри остановили за вождение в пьяном виде.
– А. Что ж, рано или поздно это должно было случиться, правда? Может, это и к лучшему. Не обращай внимания, лучше пойдем посмотрим, что у меня в гараже.
Папа развернул меня и вывел на улицу, подальше от эпицентра. Такая реакция очень утешила меня. Я с благодарностью пожала папе руку. Что до обеда – то у меня давно уже пропал всякий аппетит.
Мы обогнули дом.
– Где Айво?
– В кроватке. Решил вздремнуть немножко, – ответил папа, по-манчестерски глотая гласные. Несмотря на годы жизни на юге и интенсивное давление со стороны матери, он так и не смог избавиться от акцента. – Сначала плакал, звал Блинки-коалу, а когда мы в следующий раз заглянули, уже крепко спал. Пойдем, пойдем, я тебе кое-что покажу.
Он открыл дверь гаража, подошел к дальнему углу и сдернул брезент. Я моргнула: глаза привыкали к темноте. Под покрывалом оказалась миниатюрная версия «бентли» с откидным верхом светящегося темно- синего цвета, с красными кожаными сиденьями. Ах!
– Пап, красота какая! Откуда она у тебя?
– Она у меня уже давно. Еще с детства, но раньше была в жутком состоянии. Я несколько месяцев ее чинил.
– Для кого?
– Для Айво, для кого же еще.
Я зарделась от удовольствия. Ведь у моей сестры Филли тоже есть дети, трое.
– Другие дети тоже смогут с ней играть, разумеется, – великодушно заявил папа, – но у них игрушки уже из ушей лезут. А вот Айво будет относиться к ней более бережно. Сейчас он еще маловат, но через год, когда сможет дотянуться до педалей… Вот, гляди-ка. – Он потянулся в салон, повернул зажигание, нажал на педаль, и автомобиль покатил по гаражу.
– Ты просто гений. Думаю, на то, чтобы завести старый мотор, ушла уйма времени…
– Ты же знаешь, как мне нравится что-нибудь мастерить.
Конечно, я знала. Это же его нора, убежище от агрессии моей матери, и так было всегда.
– Нужно еще много что доделать, конечно, – сказал он, потянувшись за тряпкой.
– Я тебе помогу.
Я взяла с полочки тряпку и стала полировать задний бампер. Папа протирал капот. В гараже я тоже чувствовала себя в безопасности, в дом возвращаться не хотелось. К чему нарываться на неприятности? Старенький папин приемник, «Робертс», тихим фоном играл симфонию; в воздухе витал знакомый, успокаивающий запах старой ветоши и разлитого бензина. Я вспомнила, как маленькой девочкой сидела здесь, глядя, как он чинит велосипед или полирует колпаки. Это место было и моим укрытием.
– Пап? – отважилась произнести я спустя какое-то время.
– Угу?
– Мы с Гарри… Мы сейчас… не очень-то ладим. Он сел на пятки.
– Возьми полироль, дорогая, если хочешь, чтобы бампер блестел. От ржавчины не так уж легко избавиться.
– Что? – Я взглянула на тряпку. – Ах, да. – Я добавила полироль «Брассо». – Если честно, мы уже давно не ладим. Вообще-то, с самого начала.
– И три посильнее. Самое эффективное средство – подналечь как следует.
Я присела и взглянула на него: он продолжал глянцевать, склонив голову. Значит, не хочет об этом говорить. Игнорирует меня. Сначала я обиделась, расстроилась, но потом поняла, что такой реакции и следовало ожидать. Папа никогда не вел с детьми задушевных разговоров, и до сих пор меня это не трогало. Мне это было не нужно. Но сейчас настал как раз такой момент. Мне хотелось сказать ему: папа, мне нужно поговорить с тобой, поговори со мной, пожалуйста. Я ждала, но безуспешно. Прикусив губу, я продолжила натирать бампер, и в конце концов воцарилась уютная тишина. Наконец он встал:
– Вот так. Намного лучше, видишь себя, как в зеркале.
– Подожди, Айво еще заляпает ее липкими пальчиками.
– Ладно тебе, он же ребенок. Пойдем, милая, пора в дом.
Мы вышли на солнцепек, и он захлопнул дверь гаража. Мы оба понимали, что отведенное нам время в укрытии истекло. Мама недолюбливала гараж и скоро бы примчалась за нами, если бы мы сами не изволили показаться в доме. Зато мы нарочно выбрали долгий обратный путь по обходной тропинке, через теплицу, где папа забрал секатор, а потом по травяной грядке, посмотреть, как цветет молочай, и по склону, где он неожиданно взял меня за руку. Сжал ладонь, а потом отпустил. Я удивленно подняла глаза. Он неотрывно смотрел вперед. Я улыбнулась. Я знала, что так он хочет сказать: послушай, милая, я не могу говорить об этом, но все в порядке, я тебя поддержу. Ты поступаешь правильно. Он все сказал этим мягким пожатием
