В Виндреевке, куда наши хлыстовки добрались в полдень к самому обеду, их встретил у ворот своего домика апостол Никифор. У Никифора в его маленьком домике в три окна было всего две комнаты. Одну комнатку он отвел Таисе с Машурой, а другую приготовил для своей духовной жены Ксении и для богородицы Манефы. Устроить Манефу в этом домике приказал Никифору сам Максим Васильевич. «Обретенный христос» объявил своему ближайшему апостолу, что в нынешний съезд он после моления будет радеть не с Манефой, как это было в прошлом году, когда та осталась у него ночевать, а с другой избранной девицей, может быть, с Маланьей, а может быть, и с другой. Это уж как ему на молении благодать на сердце положит…
Никифор объявил Таисе, чтобы она шла к Максиму Васильевичу. Тот строго наказывал наведаться ей к нему по приезде.
Узнав это, Таиса заволновалась и обрадовалась. Она тотчас же отправилась на горку над речкой, где стоял ракеевский дом, отправилась к своему благодетелю Максиму Васильевичу.
В ракеевские покои она вошла, сопровождаемая служкой Мардарием, малым лет пятнадцати, юрким и бойким. «Сюда пожалуйте! Они здесь-с», – сказал Мардарий, вводя духовницу через знакомую ей приемную во внутренние комнаты. Мардарий подошел к затворенной двери и тихо постучался. «Войди!» – послышалось оттуда. Служка впустил Таису.
Ракеев сидел за большим столом и что-то писал, поскрипывая гусиным пером по бумаге. На носу у него были большие круглые очки в серебряной оправе. Дописав слово, Максим Васильевич поднял голову.
– Пожаловала к нам сама духовница, – сказал он дружелюбно Таисе. – Как живешь? Как спасаешься? – Он снял очки и положил их на стол. – Крестница-то твоя по моим четкам поклоны кладет? – спросил он, улыбаясь.
– Очень она молится, батюшка ты наш, – подобострастно отвечала Таиса, отвешивая низкий поклон. – Очень молится…
– А посвящение было? Обеты давала?
– Было, родимый, – с блаженной улыбкой сказала духовница. – В великом радовании торжество это прошло, и облачение ей было форменное при всем соборе. В чин ангельский она теперь произошла..
– Ладно ты это все распеваешь, – сказал вдруг не без строгости в голосе Ракеев, – а вот как бы за это облачение нам от молодого Сухорукова не досталось…
– Разве ты знаешь? – опешила Таиса.
– Да, милая, Афиноген мне кое-что рассказал… Так вот, старица божия, – продолжал Ракеев, – ты мне и скажи, как нам с господами Сухоруковами быть?
– Они за деньги ей вольную дадут, – проговорила Таиса.
– И ты думаешь, что молодой Сухоруков этакую девку, как твоя Маша, за деньги отпустит? С этаким-то добром расстанется? Очень ты просто все это ладишь, милая, – сказал Ракеев с иронией.
Таиса спешила представить свои доводы.
– Они разорились, эти господа, – заговорила скоро Таиса. – Они совсем разорилась, батюшка ты наш, я заверное знаю… Им теперь не до Машеньки; имение у них, я слышала, с торгу берут… И окромя того, молодой барин сейчас больной лежит.
– Ох, милая! – покачивая недоверчиво головой, сказал Ракеев. – Будет он здоров, этот барин… Чую я, большая с Сухоруковым у нас будет возня.
– Для спасения души христианской надо, отец, постараться, – продолжала свое Таиса. – Ведь Маша теперь обительская жительница, ведь наша она стала… Надо ее беспременно вызволить, милостивец!..
– Хорошо, хорошо!.. Что можно сделать – сделаю… Упрошу, коли удастся, московских благодетелей. Упрошу их дать деньжонок… – Он помолчал немного. – Ты вот что, святая душа, – сказал он повелительно, – ступай-ка сейчас домой, да пришли твою крестницу ко мне. Мне с ней нужно поговорить. Я ее малость поисповедаю… Вот мы потом и сообразим, что нам делать…
Таиса с глубоким поклоном вышла от Ракеева. Вышла она радостная, в надежде, что все устроится… Она поспешила передать Машуре приглашение Максима Васильевича.
Вскоре после ухода Таисы в ту же комнату к Ракееву была введена Машура. Молодая девушка остановилась в дверях. Она была бледна; глаза были опущены.
– Видишь, вышло по-моему, Машенька, – сказал Ракеев, встречая приветливо Машуру. – Сама видишь… ты теперь стала наша…
– Я Господу Богу об этом молилась, – тихо проговорила Машура, не поднимая глаз.
– Бог нам и помог, – с той же лаской в голосе продолжал Ракеев. Говоря это, он не отрывал пристального своего взора от благоговеющей перед ним девушки.
– Теперь мы с тобой новую жизнь начнем. Во Христе будем пребывать. Я тебе за отца буду, – многозначительно сказал Ракеев. Он близко подошел к Машуре, погладил ее голову по волосам и проговорил: – Я дело не малое надумал, Машенька… Решил я, милая, тебя у твоих господ выкупить… Ты будешь вольная…
Машура в бессознательном порыве взглянула восторженно на Ракеева, и ей показалось, что глаза его словно сияют… Он почудился ей светлым; он почудился ей сразу как бы похожим на Христа, на того Христа, как этот лик она видала на иконах в отраднинском храме. Машура схватила ласкающую ее белую руку и прильнула к ней своими горячими губами…
– Хорошая ты девка, – сказал Ракеев, не отрывая руки от ее поцелуя. – Этот твой порыв дорого стоит. Я его не забуду. – Он отошел от Машуры и сел за свой большой стол. Провел рукой по голове, точно хотел очнуться от охватившего его волнения. Через несколько секунд выражение его лица изменилось. У него скользнула неприятная улыбка.
– Надо, стало быть, думать, – вдруг жестко сказал Максим Васильевич, – что ты своего молодого барина не горячее этого целовала…
Лицо Машуры выразило страдание.
– Там грех был, – сказала она со слезами. – Подневольная я была… Мать меня заставляла… – При этих словах Машура горько заплакала…
– Ну, не смущайся… Бог с тобой!.. – начал говорить Ракеев, приняв прежнее доброе выражение. – Не смущайся, девица! Что было, то прошло, и да простит тебя Господь. Грех этот я с тебя снимаю. Слышишь? Совсем снимаю… И барина своего ты забудешь, – сказал он властно.
Потом он продолжал тихим голосом: – Я таких девушек, как ты, которые грешили, больше люблю… Больше я их почитаю, чем праведниц-то горделивых… У согрешившей смирение есть… а те, дуры, из-за своей невинности прямо в рай желают попасть… Желают попасть, не согрешимши… Стало быть, ты в том, что было, себя очень не вини…
Машура перестала плакать. Но все-таки ей было тяжело и больно. Сердце ее билось.
– Ну, ну, родненькая, не горюй, – успокаивал ее Ракеев. Он подошел опять близко к молодой девушке и стал ее опять гладить по волосам, упорно глядя на нее своими блестящими глазами. – Христос с тобой, Машенька! Я тебе за отца буду… Он дал Машуре опять поцеловать свою руку. – Иди, иди домой… Иди с миром. Мы на большом молении с тобой увидимся. Машура ушла успокоенная.
Часов в пять вечера апостол Никифор, который только что устроил в своем домике приехавших в Виндреевку богородицу Манефу и свою духовную жену Ксению, поспешил прийти в моленную Максима Васильевича. На Никифора были возложены главные распоряжения по предстоящему большому молению; в приготовлениях ему помогали двое божьих людей из числа лиц, приглашенных на торжество.
Ракеевская моленная, как мы уже упоминали выше, помещалась внизу, в первом этаже дома. Ее окна выходили на двор. Рядом с моленной окнами на улицу были расположены две большие комнаты. Одна предназначалась для мужчин, другая – для женщин. Эти комнаты служили, чтобы божьи люди могли перед радением переоблачиться в «светлые ризы», то есть в белые длинные рубахи, и могли бы снять свою обувь и вымыть ноги. В моленную они должны были вступить уже в светлых одеяниях и босые. Для сегодняшнего дня ставни этих комнат, а также ставни моленной были затворены и укреплены болтами. Никто снаружи не должен был видеть, что будет происходить в первом этаже ракеевского дома. Никифор, когда стало темнеть, отрядил даже служку Мардария в качестве дозорного оберегать дом, чтобы никто из любопытных не мог подглядеть, что делается внутри.
Приготовления Никифора начались с того, что он со своими помощниками отправился в кладовую
