столу, вновь погрузился в бумаги. Он внимательно рассмотрел три листа, на которых были четко обведены контуры босой ноги. Да, безусловно, в деталях очертания немного разнились, но можно утверждать — на всех трех рисунках запечатлена одна и та же нога. Согласно учению доктора Османа — так выглядит ступня женщины-врача… Глупое учение! Вирхов еще раз мысленно перебрал всех фигурирующих в деле женщин: из донесений агентов, приставленных к дому Бендерецкой, следовало, что домовладелица, потрясенная страшной смертью тихой жилички, заперлась в своей квартире и не покидает ее; юную фрейлину, барышень Муромцевых, престарелую госпожу Шебеко он по-прежнему из числа подозреваемых исключал. Древняя Лукерья? Чепуха!
Но откуда взялась босая женщина-врач в ночное время в кустах возле Воспитательного дома? А что она делала возле выставки Дамского кружка? Неужели это одна и та же поджигательница? Но почему она ходит без обуви в апреле? Сумасшедшая? Не блаженная ли, не юродивая ли наподобие Ксении Петербургской?
Следователь Вирхов вызвал в кабинет кандидата Тернова и поручил молодому человеку сходить на церковную службу: в Благовещенскую церковь, в Исаакиевский, — поговорить с богомольными старушками, те всегда все знают.
Карл Иванович со смешанным чувством благодарности к Фрейбергу и Пиляеву — за обнаруженный следок возле дома госпожи Бендерецкой, — и тайного раздражения за их вездесущесть бросил взгляд на пиляевский рисунок. Как же он, Вирхов, осматривая вершок за вершком окрестности места преступления, не обнаружил этого следочка? Сам он, конечно, землю возле конюшни, примыкавшей в задней стене доме Бендерецкой, не обследовал. Доверился околоточному. Тот клялся и божился, что осматривал землю в компании полицейских и никаких следов на ней не было. Неужели околоточный врет? А если не врет, то что все это значит?
Карл Иванович нарисовал на листке бумаги траекторию, по которой мог двигаться убийца Аглаи Фоминой, чтобы оказаться там, где обнаружен след. Можно было выбраться из окна лестничной площадки и, ухватившись за трубу, спуститься по ней на три фута, проползти по крыше примыкавшей к стене конюшни и спрыгнуть на землю как раз там, где и найден отпечаток босой ноги! Но при чем здесь женщина? Бендерецкая утверждает, что никаких посторонних женщин в ту пасхальную ночь в доме не было… Впрочем, за праздничными хлопотами и беготней могла и не заметить…
Допустим, какая-то блаженная террористка, босая к тому же, проникла в дом госпожи Бендерецкой. Попасть в незапертую квартиру Закряжного она могла, это факт. Могла взять и баранью кость. Но зачем ей убивать Аглаю? С целью ограбления? Что она забрала — деньги или холст? Почему орудием убийства выбрана баранья кость? Убийца схватил первое попавшееся под руку? Или хотел навести подозрения на художника?
Карл Иванович вновь обтер носовым платком, смоченным в склянке с «Жидким льдом», горящие виски, и открыл еще одну папку — с донесениями агента, прикрепленного к господину Крачковскому. Хоть солидный поляк и доказал свое алиби, Вирхов вчера утром послал к его квартире соглядатая. Что же он усмотрел?
«Господин Крачковский, положительно характеризуется дворником Матвеем Сойкиным, не замечен ни в буйствах, ни в слабости к женскому полу и Бахусу. Встает поздно, завтракает и обедает в ресторане «Семирамида», посещает выставки, театры, казино. Днем навестил господина Холомкова, богатого вдовца, склонного к благотворительности, заезжал к нему в его собственный, недавно приобретенный дом у Измайловского, во 2-й Роте. Вечером посетил костел святой Екатерины, где несколько минут беседовал со священнослужителем возле ящика для пожертвований. Выйдя из костела, направился на свою квартиру, из которой более не выходил».
Карл Иванович задумался. Илья Михайлович Холомков был ему известен, молодой человек, служил когда-то у князя Ордынского, путешествовал по Европе, затем вновь появился в Петербурге. Он располагал значительным капиталом, доставшимся от покойной жены, и распоряжался им весьма осмотрительно. Помнится, однажды едва не утонул — развлекался с певичкой, катался на лодке, лодка перевернулась… Девушку спасти не удалось, да и сам господин Холомков чудом остался жив… Что же его связывает с господином Крачковским?
Карл Иванович решил не снимать наблюдения с поляка, может быть, удастся понять, в чем же секрет его дружбы с русским Адонисом, который едва ли не в сыновья ему годится.
В этот момент дверь в кабинет приоткрылась, и на пороге возник дежурный курьер.
— Господин Вирхов, по вашему приказанию господин Багулин доставлен и дожидается в комнате для свидетелей.
— Пусть войдет, да пригласи письмоводителя. — Вирхов захлопнул папки и сложил их аккуратной стопкой в углу стола, отодвинул склянку со льдом. — Зови.
В дверях появился немного смущенный страховой агент и, стащив с головы котелок, остановился.
Карл Иванович встал из-за стола и уставился на ноги агента.
— А почему у вас такие маленькие ноги, господин Багулин?
— Ноги? У меня? — растерянно забормотал пунцовый Модест, так и сяк поворачивая ступни, обтянутые аккуратными штиблетами со шнуровкой. — Не знаю, господин следователь, от природы, наверное.
— А как вы смотрите на то, чтобы мы сняли отпечатки ваших ступней, господин Багулин?
— Если следствию требуется, готов предоставить в ваше распоряжение все отпечатки — и ног, и рук, — с готовностью ответил толстячок.
— Вот и хорошо, очень хорошо… Сплошное удовольствие — иметь дело с законопослушными гражданами, с сознательными верноподданными Российской империи, — улыбающийся Вирхов жестом пригласил толстячка пройти к столу. — Присаживайтесь, разлюбезный Модест Макарович. Отвечайте на вопросы внятно и по возможности точно.
— Мне нечего скрывать от следствия, — ответил тихо страховой агент, опасливо севший на стул, и следователь заметил, что он избегает смотреть собеседнику в глаза.
Оглянувшись на письмоводителя, уже начавшего заполнять протокол допроса, Вирхов уставился светлыми глазками в пунцовое лицо свидетеля.
— Есть ли у вас причины мстить Роману Закряжному?
— У меня? — изумился Багулин. — Мстить? За что же я могу мстить?
— Хотя бы за то, что художник отказался страховаться в вашей «Саламадре». И тем лишил вас хорошего заработка.
— Ну и что? — не поднимая глаз, возразил Багулин. — Многие отказываются. Неужели всем надо мстить?
— А почему же тогда Роман Закряжный утверждал, что это вы подожгли портрет императора Петра Великого в Воспитательном доме?
— Он, мошенник, такое утверждал? — Модест вскочил и начал рвать с шеи душивший его галстук отвратительного розового цвета. — Ах, тварь! Предатель! Негодяй!
— Довольно, господин Багулин, — прервал его Вирхов, — ваше запирательство ни к чему не ведет. Вы хотели вынудить художника застраховать его шедевры.
Могло показаться, что Карл Иванович твердо уверен в истинности своих слов, — так убедительно звучал его голос, так жестко двигались тонкие губы и выпуклый подбородок с глубокой ямочкой посередине. Модест Багулин, смотревший во все глаза на следователя, не знал, что Карл Иванович отрабатывает новый метод допроса, придуманный им самим. Этот метод он назвал «буря и натиск». И состоял он в том, чтобы как можно более уверенно нагнетать в уме допрашиваемого самые умопомрачительные, самые невероятные версии и мотивы — да так, чтобы тот не выдержал напряжения, сорвался и сам выдал себя.
— Зачем вчера вечером приходил к вам Роман Закряжный? — продолжал давить Вирхов.
— Он, Роман то есть, зашел, потому что вы его отпустили, — неуверенность и слабость чувствовались в каждом слове Модеста. — Я даже думал сначала, что он сбежал из заточения!
— Напрасно, господин Багулин, — отрезал Вирхов, — от нас сбежать никому не удавалось. А вот что он делал у вас?
— Он, у меня… рассказывал… просил помощи… — лепетал Модест.
— Какой помощи?! — гремел Вирхов.
