без отдыха, несколько раз даже ночевали в заливных лугах — до того стало жаль времени. В одной из таких ночевок и свиделась Наталья с Юрой. В округе злодействовал зной, лишь к вечеру несколько наступала прохлада. Мужики да бабы коротали ночь под телегами, где пахло мятой, душистой ромашкой и бог весть еще чем. А молодым было не до сна: их уже манили костры, веселье и утренние зорьки на тихих просторах Булы…
Вспомнилось, как с Юрой она шепталась в ночи. Сено шуршало и кололо, но душа Натальи пела и плясала, и казалось, нет на всем свете более важного, чем любовь… А в жалкой, высохшей речушке горланила квакушка, выкрикивала счастье и, пожалуй, тепленький уголок для молодых тоже.
Они исступленно целовались, клялись в любви, в верности наконец. Наталья именно так и представляла себе рай земной — везде знакомые, возбужденные голоса девчат, причудливая темень, потухшие костры — дым от них еще сладко ощущался в груди. Казалось, их счастье разделяет и незнакомая птичка, резко вспорхнувшая из–под кустов в то бессмертное предрассветное утро… Это нежное, непередаваемое упоение беспредельным счастьем продолжалось две недели. Ровно две недели, и ни дня больше. А потом — полоса апатии, отчужденности, сознания собственной ничтожности и ненужности… Как рассказать об этом? Как передать состояние бессонных ночей, разговоров с самой собой, с Юрой, подчас грубых и оскорбительных, но внезапно переходящих на нежности, просьбы, крики наконец? Разговоры с этим подонком Юрой, который подло обманул ее и бросил ровно через две недели? Да, было все! И первая любовь, и первое разочарование, и долгая жизнь одинокой бабы, которая свои заботы и тревоги не передавала никому — топила в труде, в упорной, изнурительной работе крестьян.
Натя–аппа даже смахнула слезу, вспомнив о былом. Прошлая боль снова резанула по сердцу. Нет, рана та еще кровоточит, и видно, никогда ей не суждено затянуться, зарасти травой. А ведь столько с тех пор утекло вешних вод… Но Наталья по–прежнему одна. «Эх, дурная голова! — занозой блеснула мысль. — Треба было родить ребенка, а не сходить тогда к местной знахарке… Дура и есть… Глядишь, ныне был бы собственный сын!» И смородиновые глаза Натальи взгрустнули, подернутые жидким дымком, а на лбу еще резче обозначились морщинки.
А что же было потом? А потом был Федор Туптов… Давеча он вошел в ее жизнь. Вошел тихо, мирно, словно воротился домой после обметанных невзгодами дорог. И снова в дело вмешался неукротимый черт, все более он заставляет Наталью думать о Федоре, засылая по ночам неисчислимые грезы. И снова Наталья роняет слезы, проклиная долю свою. Федор — он живой, рядом, и помани лишь рукой — непременно встанет подле дверей. Но… что скажет народ? Эта мысль, аморфное понятие, и удерживает Наталью при здравом уме. Нет, более она не поступит дурно, поддавшись отчаянному порыву. Законам природы она противопоставит неукротимую волю, всепоглощающий труд наконец.
Не случайно и рассердилась Наталья, когда однажды Федор остановил ее, да в шутку сказал:
— Атя, йетем сине кайса килер…11
Наталья поморщилась, но справилась с собой. И ее возбужденные губы тихо ответили обидчику:
— Не стоило бы тебе, Федор, измываться над одинокой женщиной… У каждого есть душа, тем более у женщины…
Нутром понял Федор, что перегнул палку. Он нахмурил черные брови, а здоровенные руки сами собой сжали рукоятку велосипеда.
— Тут уж того… извини. Глупая шутка вышла…
— Думать надо, прежде чем ляпнуть что–либо противное…
— Не сердись ты, баба… — проговорил Федор, нежно посматривая на нее. — Ты вот что… не удивись, ежели приду к тебе сегодня…
— Зачем?
— Просто так! Скажем, посидеть, поговорить… Все же жизнь прожили на одной улице…
— А что люди скажут? Об этом подумал? Узнает жена твоя — затравит!
И Наталья улыбнулась, представив, как взбесится жена Федора. Женщина она высокая, дородная, и ежели влепит — живого места не найти. А язык ее словно помело — до всего докопается, перешарит и вытащит на белый свет…
— Не обращай на нее внимания… Не будет она знать. — Федор смотрел на нее уже горящими глазами.
— Нет, нет… Забудь об этом. — И Наталья ушла, ни разу не оглянувшись назад…
И вот сегодня ей предстояло к Федору идти на поклон. Всем сердцем понимала Наталья, что хорошего из этого не выйдет. Федор, наверное, сердится и точит зуб. Но что делать? Что?
Натя–аппа подоила козу, а после взяла путь к конному двору. Она прибавила шагу — время приближалось к семи.
На территории конного двора гудела целая толпа. Обычно здесь действует сложившийся порядок: с утра каждый выбирает себе телегу, смажет ее, подготовит к работе. Но при этом никто и не знает: даст коня бригадир или нет?
Вот возле Натальи в раздумье стоит Нина, приземистая женщина средних лет. К ней почему–то четко прилипла кличка «Шуртюк», но женщина на это дело почти и не обращает внимания. По характеру она шустрая и бойкая. Палец в рот не клади — моментально откусит.
— Куда собралась, Натя? — интересуются ее плутоватые глаза и сразу же веером обшаривают окрест: вот–вот должен появиться бригадир, и значит, ухо треба держать востро.
— Надобно съездить за дровами…
— А что у тебя дров нема? У тебя же семьи нет, а живности кот наплакал. Повозки дров хватит на полгода.
— В том–то и дело, что запасов на зиму не хватает… — нехотя отвечает Наталья, и в душе ее кузнечиком прыгают мысли: «А какое, собственно, твое дело? Боишься, наверное, что сегодня перехвачу твою лошадь. Тоже мне конкурентка… На поле особо не рвешься, а вот получать, так первая!»
Женщина как бы прочла ее мысли:
— Наверное, и не дадут сегодня мне лошадь… Неделю назад было брала, да не сумела зараз провернуть все дела. А теперь вот снова иди к человеку и клянчи несчастную лошадь…
В голосе вдовы слышится грусть и проклятье на собственную судьбу. Ей ли, несчастной женщине, таскаться по конным дворам и вымаливать у бригадира «тягловую силу»? Мужика это дело. Но где ты его найдешь, если мужчин своего возраста раз–два и обчелся? Всех забрала война. А ее Иван было вернулся, еще лет десять гремел кулаками на Гитлера, но разом тоже замер, не в силах уже противостоять ранам своим. Женщина поправила цветастый платок и кинула грустный взгляд на Наталью. В ее сереньких глазах уже нет былой хитрости, в них светится печаль, и пожалуй, мечты, вонзенные в синий туман неведомых просторов:
— Что делать: такова наша судьба! Куда ни кинься — везде ты баба, а стало быть, ненужный человек…
В этот момент во дворе появился бригадир. На облепленном заботами лице шаловливо играют косые утренние лучи, но они не в состоянии сдвинуть и жесткие недовольные губы, и подернутые ветром волосы, и знаменитую, пружинистую походку Федора.
Видя, что его снова ждет несметная толпа, бригадир нахмурился. И главное, снова море баб… Свяжешься с ними — костей не соберешь! Но что делать — такова служба… И Федор принимает еще более строгий вид. Но не так–то легко ему уйти от мертвой хватки Ниночки — вдовы.
— Лошадь бы мне, Федор Николаевич… — мило и в то же время со страхом воркуют Нинкины губы, а хитроватые глаза вовсю начинают вымаливать у бригадира помощь.
— А на что тебе лошадь? Только неделю назад из рук вырвала лошадь. Теперь снова меня берешь за горло! — начальственно бубнит Федор и бросает косой взгляд на Наталью. «Она–то здесь что ищет? Может, тоже лошадь захотела? Черта с два она получит сегодня… Пусть научится вести себя как надо, а там поглядим…»
— Как на что? А дрова кто завезет? Может, ты? — Нина уже готова сцепиться с кем угодно, лишь бы вырвать желанного коня.
— Ты же недавно привезла дров. Зачем тебе еще?
— Э–э, Федор, зима–то она долгая… Да и что мы там привезли? Одни осиновые поленья… Вот что мы привезли!
