полном восторге: не зная еще принципов биомеханики, Иван срежиссировал спектакль, как настоящий ученик Мейерхольда.
В тот же свой первый и единственный студенческий год в нашем университете “Джордж Мэйсон” Иван стал ходить в поэтический кружок, где тон задавали изощренные старшекурсники Крис Нагл, Джеф Макдауэл и Брэдли Кук. У нашего фрешмана (салаги) с ними, кажется, произошел конфликт, во всяком случае, именно оттуда, из “Мэйсона”, он отправился на Аляску, т.е. как Байрон в Грецию, устав от лондонских салонов.
Чтобы не упустить дальше эту идею, заметим сразу, что Ваня был настоящим байронитом. Если говорят, что этот образ разочарованного (и в то же время очарованного) молодого человека вышел сейчас в тираж, что нынче время молодых прагматиков, зарабатывающих миллионы на Интернете, что байронитов сейчас можно сосчитать по пальцам, тогда один из этих пальцев, безусловно, надо отдать молодому (теперь уже вечно молодому) поэту Ивану Трунину. Как бы серьезно мы ни оценивали скептическую мину постмодернизма, я берусь утверждать, что без байронита литература теряет способность следующего шага. Куда направится этот шаг, трудно сказать, но уж, во всяком случае, не в зону энтропии.
Однажды – кажется, в 1994 году – мы вдвоем с ним поехали в Чарльстон, Южная Каролина. Этот старинный город был основан гугенотами, переплывшими океан в конце XVII века. У меня к нему возникло влечение сродни тому, что я когда-то испытывал к Таллинну. Мы рулили по очереди и гнали в вечном потоке Интерстейт-95 на юг. Без конца болтали то по-русски, то по-английски, перескакивали с темы на тему. Было такое ощущение, что он хочет переступить какую-то черту и подружиться по-настоящему, что соответствовало и моему желанию. По пути в какой-то закусочной он протянул мне пачку своих стихов. Меня поразил их трагический тон, столь мало соответствующий всему его улыбчивому и легкому образу. Грешен, я принял это за обычную мрачную экзальтацию молодого поэта. Я стал говорить с ним на профессиональный манер. Знаешь, Ванята, мне не хватает здесь примет времени и места, то есть хронотопа. Соедини свое чувство с миром, в котором мы живем, и, может быть, от этого оно станет еще ярче, возникнет твоя уникальная метафора. Он кивал, потом засунул пачку стихов в карман. Позднее я понял, что он не согласился с моим советом.
В Чарльстоне все гостиницы оказались битком забиты, шел какой-то праздник. В поисках ночлега мы уже глубокой ночью заехали на Фолли-Айленд. Там среди дюн нашелся убогий мотель, который нас приютил. Комнаты, впрочем, были вполне пристойные. Мы провели там неделю, блуждая днем по пляжам, а вечерами по улочкам Чарльстона и болтая, как два приятеля, несмотря на сорокалетнюю разницу в возрасте.
За год до этого чарльстонская округа сильно пострадала от урагана “Хьюго”. Для ремонта разрушенных домов и коммуникаций в город съехалась бродячая рабочая сила, бородатое мужичье, которых здесь стали называть “хьюгонатс”. В этом словечке был каламбур, оно напоминало и об отцах-основателях, французских гугенотах, и об урагане “Хьюго”, а окончанием своим подчеркивало чудной, странный характер этой публики: в смысле “чокнутые”.
Иван повадился в соседний бар играть на бильярде. Как-то я зашел туда за ним и нашел его в обществе “хьюгонатсов”. Еще издали я увидел, что он с ними непринужденно болтает и хохочет, и те в ответ хохочут и хлопают его по плечу. Один из них провел меня к бильярду и позвал: “Хей, Айван, тут твой дадди (т.е. папаша) тебя ищет!”. Очевидно, после Аляски и Берингового моря парень чувствовал себя своим среди “синих воротников”, как здесь называют потеющих на работе трудящихся.
В тот вечер произошла забавная история. В старом Чарльстоне мы забрели в какой-то более-менее шикарный ресторан. “Знаешь, Вася, тут в меню лягушка по-луизиански, – сказал Ваня с непритворным любопытством. – Ты не будешь возражать, если я ее попробую?”
Мне как-то приходилось есть жареные лягушачьи лапки. Ничего особенного, вполне съедобно, даже вкусно, похоже на хрустящих цыплят. Словом, я дал добро на этот эксперимент. Увы, то, что явилось, мало напоминало мой собственный опыт. Ивану принесли большой глиняный горшок с густой зеленой жижей. Покопавшись в ней вилкой, он вытащил здоровенный мосол, от которого тянулась длинная борода. Похоже было, что парня сразу слегка затошнило, однако он героически взялся глодать жабью конечность. “Баста! – вскричал я. – Бежим скорей в “Макдоналдс”!” На бегу мы оба, дед и внук, начали нервно хохотать и долго не могли успокоиться.
“Чья будет эта лягушка? – спросил его я потом: – Кто ее опишет, я или ты?”
“Пиши ты”, – великодушно предложил он.
“А по-моему, ты должен ее описать в своем будущем романе”, – предложил я.
Лягушка эта так и осталась неописанной. Может быть, ее до сих пор подают в том шикарном ресторане.
Роман был упомянут не зря. Иван уже пробовал себя в прозе. Я читал несколько его рассказов. В них явно “что-то было”: детали, лексика, жест, стоящий за фразой. Особенно мне понравился упомянутый уже рассказ о горах, основанный на личном опыте спасателя. Там было вдохновенное и подробное описание снега, оно мне даже напомнило что-то подобное у Пильняка, которого Ваня, конечно, не читал, поскольку он почти не читал по-русски. Там были тени и острое ощущение высоты и прозрачного воздуха. Иногда мне казалось, что Иван постоянно тянется к чистому воздуху: быть может, сказывались детские воспоминания о приступах астмы.
Как-то в разговорах с ним мы сошлись на том, что ему, быть может, не хватает литературной среды. Где можно в Америке найти настоящую литературную среду, если не в Нью-Йорке? Я позвонил своему издателю Питеру Основу, который тогда был вице-президентом в огромном книжном доме “Рэндом Хаус”. Тот пообещал найти Ване какую-нибудь работу и пригласил его к себе. “Любая работа в этом издательстве приблизит тебя к литературе, убеждал я его. – Ты окажешься в самом центре этой тусовки, все остальное будет зависеть от тебя самого и от твоего везения”.
Иван отправился в “Большое яблоко” (Нью-Йорк) и навестил Питера в небоскребе на 50-й улице. После этого он уехал из Нью-Йорка, чтобы больше туда не возвращаться. Во всяком случае, в роли начинающего писателя. “Почему ваш Ваня не перезвонил?” – спрашивал Питер. Я не знал. Ваня на мои расспросы не ответил ничего вразумительного. Теперь я думаю, что ему просто было не по себе в Нью-Йорке: воздух там не отличался прозрачностью.
Роман у него подвигался нелегко, но подвигался. Иногда он посылал мне на прочтение куски. По своей работе в университете я знаю, что ребята часто начинают писать прозу, а между тем в голове-то прокручивается фильм. Не избежал этого современного соблазна (или ущерба?) и Ваня. То тут, то там угадывались киношные планы, однако наряду с этим появлялись уже и прозаически развивающиеся характеры. Особенно интересным для меня был его молодой герой, в котором угадывались черты некоего необайронита.
Стоит подумать тут о трансформации байронического типа в американском контексте, от Мартина Идена – до героев “потерянного поколения”, от них – к людям спонтанного джаза, к протестантам 60-х годов и к хиппи 70-х. В 80-е этот герой как бы выпадает из контекста, его место занимает бодренький прагматик- йаппи, и вот теперь, казалось мне, Ванькино поколение пытается нащупать его вновь.
