животных, размещенные позади сидящего Будды. Этот ансамбль напомнил мне древнюю кумирню Лумпо в Карше и святилища Алчи в Ладакхе. Я сделал несколько фотографий и перешел в кумирню под аркой грота. Первый этаж был заполнен массой вещиц — статуэтками, масками, книгами. Там же стоял макет мифического дворца, описанного в ламаистских книгах, и громоздились старые барабаны с изогнутыми палочками и суровые божества на лошадях, львах и ослах, окруженные пламенем свечей. Все эти вещицы были изготовлены из обожженной глины и раскрашены в яркие синие, желтые и зеленые цвета.
В кухне мне поведали историю происхождения монастыря. Нашли эту пещеру три индийских мудреца; когда они там поселились, появился лама Чансен Черап Зампо, который предложил заложить здесь монастырь. Они ответили, что пещера слишком мала, и тогда лама совершил чудо: стены грота раздвинулись, и он принял свой нынешний облик.
По другой версии, монастырь основал Ричен Зампо. Этот лама способствовал обновлению буддийской религии в Гугэ и ее распространению на Западном Тибете в XII веке. Факт основания им Пхуктала тем более вероятен, что он заложил и другой монастырь, в Рипчу, в верхнем течении реки Заскар. Я склонен думать, что громадная пещера была святым местом еще в глубокой древности, хотя здесь нет скульптур доламаистского периода. Но я видел чудесные фрески очень древнего происхождения в боковой кумирне, немного в стороне от пещеры. Они напомнили мне сходные фрески XII века, которые видел в монастыре Алчи. Их, вероятно, можно отнести к наиболее древним в гималайском мире. Я детально осмотрел рисунки и сделал фотоснимки, понимая, что [171] для серьезного изучения Пхуктала или любого другого крупного монастыря нужно несколько недель, если не месяцев.
В кумирне с древними фресками молодой монах отвел меня в сторону и попросил перевести надпись. Это была надпись по-английски на плите из местного темного камня:
Кереши Цчома жил здесь в 1825—1826 годах.
Пионер тибетских исследований.
Этот камень был идентичен тому, что фигурировал на фотографии Эрвина Бакти, которую мне показал князь Зангла. Кереши действительно провел часть зимы в Пхуктале, а затем жил в деревне Тетха. Можно только сожалеть, сколь мало сведений о своей деятельности и о тех местах Заскара, где он побывал, оставил этот молодой венгр.
Тот факт, что я говорил по-тибетски и проявлял несомненный интерес к монастырским божествам и постройкам, восстановил доверие монахов к моей персоне. Это можно было заключить из того, что после короткой речи Нордрупа в мою защиту они сообщили, что отыскали старые бумаги в подвале одной из кумирен. С бьющимся от волнения сердцем я разглядывал под сводом пещеры большие рукописные листы, которые монахи передавали друг другу. Хотелось верить, что в них записаны интересные сведения об истории монастыря. К сожалению, большинство листов обгрызли крысы. Я попросил Нордрупа быстро просмотреть их, чтобы узнать содержание. То были сведения о владениях, списки пожертвований, но нужного мне документа, а также генеалогии князей не было. Мы знакомились с документами около часа, понимая, что нам все равно не хватит времени. «Чтобы иметь шанс отыскать нужное вам, здесь надо пробыть с неделю!» — сказал Нордруп. Он был прав. Мы не могли оставаться долее, во-первых, из-за дополнительных расходов (я платил за лошадей посуточно), а также из-за того, что истекал срок моей визы на пребывание в Индии.
Будучи в полной уверенности, что в монастыре Пхуктал можно найти разгадки тайн, окружающих историю Заскара, я расстался с монахами, вручив им несколько рупий. Спустившись по подвесным и вырубленным в скале лестницам, мы оказались у подножия обрыва. Я бросил прощальный взгляд на кельи, прилепившиеся к скалам, как ласточкины гнезда вокруг черного провала пещеры, откуда уже долгие века доносились зычные голоса молящихся монахов. Если и есть в мире место, предназначенное самой природой для возвышения духа, это, несомненно, Пхуктал!
Но моя радость тут же померкла, стоило мне увидеть еще один подвесной мост, не менее опасный, чем прочие! Я с удовольствием обошелся бы без этого неприятного сюрприза. К счастью, мост [172] был коротким, и, перейдя его, я согласился с Нордрупом, что все дело в привычке, а в глубине души надеялся, что этот мост последний. Но страхи мои не кончились, нас ждал еще опаснейший перевал.
Будучи в Европе неисправимым лежебокой, я во время своих странствий удивляюсь, как много можно сделать в один день, вставая в пять часов утра. Мы проделали долгий путь до монастыря, пробыли в нем четыре часа, изучая манускрипты и строения, а часы показывали всего два часа пополудни. У нас впереди была масса времени до встречи с Лобсангом на пастбище, где он поджидал нас.
Теперь мы шли по берегу реки среди голых раскаленных скал. Примерно через каждый километр попадалась молитвенная стена с именем того, кто ее возвел.
К четырем часам дня меня, как и Нордрупа, начал терзать голод. Но уже был близок первый из домов, которые мы разглядывали утром с вершины обрыва. Нордруп обнаружил поле созревшего зеленого горошка. Я уселся отдохнуть, а мой спутник нарвал немного стручков. «Такой обычай, — сообщил мне Нордруп, разламывая стручки. — Никто не жалуется, что его обворовали». Меня все же мучили сомнения, и я почувствовал себя виноватым, когда увидел женщину, направлявшуюся к нам с явным намерением узнать, что происходит на ее поле. Нордруп, не теряя присутствия духа и даже не прожевав горошек, поднялся ей навстречу и принялся расхваливать ее чудесное хозяйство, не дав выразить протест. Его наглость так потрясла меня, что я набрался смелости и спросил, нет ли у нее на продажу арака и чанга. Да, сказала женщина, она нам продаст арак, если мы последуем за ней. Женщина провела нас в комнату, где два полуодетых ребенка играли с козой. Вокруг низкого столика громоздились подушки, накрытые ковром.
Мы воссели на почетные места, отведали арак и, не смущаясь, налегли на свежайший зеленый горошек. Арак был превосходен, и мы отдали напитку должное. Мы прошли по горам тридцать километров, а оставалось всего только пять или шесть. Но у нас не было сосуда, чтобы унести купленный арак. Женщина тоже не смогла выручить нас — пустой посуды не было. Напрашивалось единственное решение — выпить все на месте... Дом мы покинули в приподнятом настроении.
По пути миновали второе большое здание, наверняка когда-то укрепленный передовой пост у притока Заскара, чьи синие воды неслись навстречу мутным водам второстепенного притока, текущего со стороны Кургиякха. Его-то мы и перешли по нашему первому мосту «для лошадей» элегантной конструкции с настилом и балюстрадой.
На другом берегу началось долгое и трудное восхождение по нависшей над пропастью тропинке. Пары арака быстро рассеивались. Неожиданное происшествие на время отвлекло нас. Нам навстречу шел в стельку пьяный крепыш лет тридцати. Его ноги [173] подкашивались, он шатался на каждом шагу, останавливался на краю пропасти лицом к ней, чудом отступал назад на пятках, и все начиналось снова. Он замер перед нами, чтобы поболтать, произнес несколько фраз и тут же потерял нить разговора, пожелал нам доброго пути и продолжил свой неверный путь к неминуемой смерти.
— Нам следовало остановить его, — сказал я Нордрупу. — Он ведь свалится в реку и...
— Знаю, — спокойно ответил Нордруп. — Но что мы можем сделать? Не будем же мы его нести на руках!
Я подумал, что в Гималаях ходить в состоянии крайнего опьянения столь же опасно, как и править автомобилем «под парами» в Европе. Полный сострадания к набравшемуся весельчаку, я помолился за него провидению.
Стояла почти непроницаемая тьма, когда мы подошли к хутору из трех больших домов, где условились встретиться с Лобсангом. Раздался лай крупных псов. Это был пастуший хутор, расположенный на очень пологом склоне, усеянном яркими цветами и низкорослым кустарником. Для этого края пастбище было отличным.
Владелец «нашего» дома был высокий молодой человек с тонкими чертами лица. Он представил нам свою жену, женщину редкостной красоты. Три их ребенка, облаченные в одежды из мохнатых бараньих шкур, не желали прерывать своих игр и отправляться спать. Мать наконец уложила их на ковер рядом с очагом, где лениво горел кизяк. Лобсанг расстелил свой спальный мешок в углу той же комнаты. Я проглотил горсть риса и заснул мертвым сном.
На заре уже был на ногах. Умывшись в оросительном канале, я помог своим спутникам навьючить лошадей. Делал все автоматически, ибо настолько свыкся с новой жизнью, что напрочь забыл о своем европейском житье-бытье. Конец путешествия перестал меня беспокоить; у каждого дня были свои
