«У меня таких два, — объяснил Саломон Толедано. — А тебе, дорогой, он принесет удачу». Я поставил солдатика на тумбочку у кровати, туда же, где лежала изящная зубная щетка марки «Герлен».
Несколько месяцев спустя в Перу наконец-то пала военная диктатура, прошли выборы, и в 1980 году перуанцы снова избрали президентом — словно заглаживая вину — Фернандо Белаунде Терри, свергнутого военными в 1968-м. Счастливый дядя Атаульфо решил отпраздновать это событие и, не поскупясь на расходы, отправиться в Европу, где он ни разу не был. Он, конечно, хотел бы, чтобы вместе с ним поехала тетя Долорес, но она посчитала, что недуг помешает ей сполна насладиться путешествием, и не хотела чувствовать себя обузой. Так что дядя Атаульфо прилетел один. Приезд его оказался как нельзя кстати — мы вдвоем справили мое сорокапятилетие.
Я приютил его у себя, уступив спальню, а сам спал на раскладном диване в гостиной. Дядя сильно постарел с тех пор, как мы виделись в последний раз — пятнадцать лет назад, и от своих семидесяти с хвостиком отмахнуться уже не мог. Он почти облысел, с трудом передвигал ноги и быстро утомлялся. Кроме того, ему с помощью таблеток приходилось регулировать давление и, судя по всему, ужасно мешала вставная челюсть, во всяком случае, он постоянно кривил рот, словно пытаясь получше приладить ее на деснах. Но сейчас он излучал довольство, потому что наконец смог увидеть Париж, исполнить давнюю свою мечту. Любуясь улицами, набережными Сены и древними зданиями, он шепотом зачарованно повторял: «Все это куда лучше, чем на фотографиях». Я показал дяде Атаульфо Нотр-Дам, Лувр, Дом инвалидов, Сакре- Кер, музеи и галереи. Париж и вправду самый красивый город в мире, но я, прожив здесь столько лет, словно стал об этом забывать. Обитал в окружении множества прекрасных вещей, почти их не замечая. Так что за несколько дней я получил не меньше удовольствия, чем дядя, когда мы гуляли по городу, который меня усыновил. Мы подолгу сидели на террасах бистро, заказав по бокалу вина, и разговаривали. Дядя был страшно рад, что в Перу пал военный режим и началось восстановление демократии, но больших перемен в ближайшее время не ожидал. По его мнению, наша страна — это котел, где кипят ненависть, предрассудки и свары, и все это только усугубилось за те двенадцать лет, что у власти стояли военные. «Сейчас ты не узнал бы свою родину, племянник. В воздухе растворена незримая угроза, ощущение такое, будто в любой момент может стрястись что-то очень страшное». И на сей раз его слова оказались пророческими. Вскоре после возвращения в Перу — кроме Франции он побывал в Испании, проехал на автобусе по Кастилии и Андалусии, — дядя Атаульфо прислал мне вырезки из столичных газет. Там были жуткие фотографии: никому ранее не ведомые маоисты повесили на фонарях в центре Лимы каких-то бедолаг, прицепив им на грудь плакаты с именем Дэн Сяопина, которого обвиняли в том, что он предал Мао и прекратил «культурную революцию» в Народном Китае. Так началась вооруженная борьба «Сендеро луминосо»,[79] которой суждено было продлиться целое десятилетие — все восьмидесятые годы. Такого история Перу еще не знала: реки крови, более шестидесяти тысяч убитых и пропавших без вести.
Прошло несколько месяцев после отъезда Саломона Толедано в Японию, и вдруг он прислал мне длинное письмо. Своей жизнью там он был очень доволен, хотя в «Митцубиси» его заставляли работать столько, что вечерами он с трудом доползал до постели. Зато здорово обновил свой японский и познакомился с приятными людьми — короче, совсем не скучал по дождливому Парижу. Но главное, у него закрутился роман с адвокатшей из той же фирмы, разведенной, красивой — ноги у нее, между прочим, вовсе не кривые, как у большинства японок, а очень даже стройные, и взгляд прямой и пристальный, из тех, что «проникают в самую душу». «Но ты не беспокойся, я останусь верен своему правилу и ни за что не позволю себе влюбиться в эту японскую Иезавель. Да, влюбляться не стану, но всю программу намерен выполнить до конца». Далее стояла подпись, а ниже лаконичный постскриптум: «Привет от скверной девчонки». Когда я дошел до этого места, письмо Толмача выпало у меня из рук. Мне даже пришлось сесть — так сильно закружилась голова.
Выходит, она в Японии? И каким, интересно, образом Саломону удалось встретиться в многолюдном Токио с неугомонной перуанкой? Я сразу отбросил мысль о том, что она и есть японская адвокатша с пронзительным взглядом, в которую, по всей видимости, без ума влюбился мой коллега, хотя, когда речь заходит об экс-чилийке, экс-партизанке, экс-мадам Арну и экс-миссис Ричардсон, все возможно, даже то, что теперь она изображает из себя японскую адвокатшу. Два эти слова — «скверная девчонка» — свидетельствовали о том, что между ней и Саломоном установились довольно близкие отношения и чилийка, судя по всему, рассказала ему кое-что о нашем с ней давнем и не единожды прерывавшемся знакомстве. А может, они уже успели переспать? В последующие дни я обнаружил, что проклятый постскриптум всколыхнул мою жизнь и вновь пробудил болезненную страсть, которая отняла у меня столько лет, не дав прожить их нормально. И тем не менее, вопреки моим сомнениям, ревности и назойливым вопросам, уже сам по себе факт, что я знаю, где сейчас находится скверная девчонка — реальная, живая, в конкретном месте, пусть и очень далеко от Парижа, — дал толчок моему воображению. Опять. Я словно вынырнул из полусна, в котором прожил четыре минувших года — после ее звонка из аэропорта «Шарль де Голль» (во всяком случае, она сказала, что звонит оттуда), когда сообщила, что убежала из Англии.
Выходит, ты по-прежнему влюблен в непоседливую соотечественницу, Рикардо Сомокурсио? Да, вне всякого сомнения. После письма Толмача у меня перед глазами день и ночь стояло смуглое лицо с дерзкими глазами цвета темного меда — и я сгорал от желания поскорее заполучить ее в свои объятия.
На конверте с письмом Саломона Толедано не стояло обратного адреса — Толмач не снизошел и до того, чтобы дать хотя бы номер своего телефона. Я попытался навести справки в парижском офисе «Митцубиси», и мне посоветовали написать в токийское управление кадрами. Так я и поступил. В ответном письме Толмачу я не сразу подступил к заветной теме. Сперва поделился профессиональными успехами: его гусар принес мне удачу, и в последние недели я получил несколько блестящих предложений. Потом поздравил его с любовной победой. И только под конец перешел к тому, что волновало меня больше всего. Рад был узнать, что он знаком с моей старинной приятельницей. Неужели она обитает в Токио? А ведь я потерял с ней всякую связь. Не может ли он сообщить мне ее адрес? Или номер телефона. Очень хотелось бы после многих лет разлуки восстановить знакомство с соотечественницей.
Я отправил письмо, не слишком надеясь на то, что оно попадет к нему в руки. Однако он его получил, а вот ответное послание едва не затерялось на дорогах Европы. Во всяком случае, письмо Толмача приземлилось в Париже, когда сам я был в Вене — работал в Международном агентстве по атомной энергии, и наша консьержка, следуя моим распоряжениям, данным на тот случай, если появится письмо из Токио, переслала его в Вену. Когда письмо пришло в Австрию, я уже возвращался в Париж. В итоге вместо недели оно добиралось до меня целых три.
Наконец я получил ответ Саломона Толедано — взяв его в руки, я почувствовал, как все мое тело бьет крупная дрожь. Даже зубы стучали. Я читал его медленно, почти по буквам, чтобы, не дай бог, ничего не упустить. С первых же строк он начал пылко расхваливать Мицуко, ту самую японскую адвокатшу, и следом признался, правда, не без легкого смущения, что данный им после «берлинских сентиментальных неприятностей» зарок — никогда больше не влюбляться — нарушен, хотя целых тридцать лет он хранил ему верность. Виной тому красота, ум, деликатность и чувственность Мицуко, женщины, которую, по всей видимости, послали ему синтоистские божества, чтобы круто повернуть его судьбу, — не случайно ведь ему в голову пришла счастливая мысль посетить Токио, где вот уже несколько месяцев он чувствует себя самым счастливым человеком на свете.
Благодаря Мицуко он помолодел, у него прибавилось сил и энергии. Даже в лучшие годы своей юности он не был способен в постели на такие подвиги, как сейчас. Толмач вновь открыл для себя любовь. Ужасно сознавать, что он растратил столько лет, столько денег и сперматозоидов на продажные ласки! Хотя, пожалуй, нет, все, что он делал до сих пор, было этапами восхождения, тренировкой духа и тела, чтобы быть достойным Мицуко.
Когда он вернется в Париж, первым долгом бросит в огонь своих солдатиков и будет смотреть, как плавятся кирасиры, гусары, всадники с плюмажем, саперы и артиллеристы, которым посвятил годы и годы, — хотя увлечение это столь же обременительное и затягивающее, сколь и бесполезное, — вместо того чтобы наслаждаться счастьем и любовью. Никогда больше не станет он ничего коллекционировать; единственным хобби для него будет заучивание наизусть — на всех известных ему языках — эротических стихов, чтобы нашептывать их на ухо Мицуко. Ей нравится их слушать, хотя она ничего не понимает, после чудесных «удовольствий», которым они каждую ночь предаются в разных декорациях.
Затем он перешел на лихорадочную и порнографическую прозу, описывая тайные достоинства и
