— Конечно, помню. Знаешь, а я ведь боялся, что ты подурнела.
— Зато у тебя полно седых волос. И морщинки, вот здесь, под глазами. — Она сжала мою руку повыше локтя, и в глазах у нее сверкнул злой огонек. Потом понизила голос: — А ты хотел бы, чтобы я стала твоей гейшей, пай-мальчик?
— Хотел бы — и этого тоже, разумеется. Но больше всего хочу, чтобы ты стала моей женой. Вот видишь, даже примчался в Токио, чтобы в тысячный раз предложить тебе руку и сердце. И уж теперь-то уговорю тебя, обещаю. Кстати, неужели ты ездишь на автобусе? Разве главарь якудзы не может предоставить в твое распоряжение автомобиль с шофером и телохранителями?
— Он бы этого не сделал, даже если бы мог себе такое позволить, — сказала она, не отпуская моей руки. — Это было бы нескромно, а японцы ненавидят нескромность. Здесь не принято выделяться — ни в чем. Поэтому богатые изображают из себя бедных, а бедные — богатых.
Мы вошли в парк, где было полно народу — служащие пользовались обеденным перерывом, чтобы съесть сэндвич и выпить газировки под деревьями, рядом с газонами и прудами с разноцветными рыбками. Скверная девчонка повела меня в чайный домик, притаившийся в углу парка. Там стояли столики с удобными креслами. Ширмы создавали атмосферу интимности. Как только мы сели, я принялся целовать ее руки, глаза, губы. Потом долго рассматривал, вдыхал ее аромат.
— Ну что, Рикардито, надеюсь, экзамен я выдержала?
— На «отлично». Но выглядишь ты слегка утомленной, японочка. Может, это от волнения — мы ведь с тобой не виделись целых четыре года?
— И от напряжения, в котором я постоянно живу, — добавила она очень серьезно.
— И в каких же злодеяниях ты участвуешь, чтобы так нервничать?
Она посмотрела на меня долгим взглядом и ничего не ответила, потом провела рукой по моим волосам — тем самым ласковым жестом, полулюбовным-полуматеринским, который я так хорошо помнил.
— Сколько седых волос у тебя появилось, — повторила она, разглядывая меня. — Давай-ка выдерну хотя бы несколько! Скоро мне придется называть тебя пай-дедушкой, а не пай-мальчиком.
— Скажи честно, ты и вправду любишь этого Фукуду? Надеюсь, ты живешь с ним только из-за денег. Кто он? Почему у него такая дурная слава? Чем он занимается?
— Слишком много вопросов сразу, Рикардито. Лучше сначала скажи мне что-нибудь в духе телесериалов. Вот уже много лет я ни от кого ничего подобного не слышала.
Я заговорил очень тихо, глядя ей в глаза и время от времени целуя руку, которую держал в своих ладонях.
— Я еще не потерял надежды, японочка. Даже если я кажусь тебе последним идиотом, все равно буду добиваться своего, буду добиваться, чтобы ты согласилась вернуться ко мне. Мы будем жить в Париже, а не нравится Париж — где пожелаешь. Я ведь переводчик и могу работать в любой части земного шара. Клянусь, что сделаю тебя счастливой, японочка. Прошло столько лет… У тебя должны были рассеяться последние сомнения… Я очень тебя люблю и сделаю все, чтобы ты была со мной, чтобы ты осталась со мной. Тебе нравятся гангстеры? Тогда я стану налетчиком, грабителем, мошенником, наркоторговцем — кем твоей душеньке угодно. Четыре года я не имел от тебя вестей и вот сейчас с трудом нахожу слова и плохо соображаю от волнения только потому, что чувствую тебя рядом.
— Недурно, — засмеялась она, потом нагнулась ко мне и поцеловала в губы — быстро, словно птичка клюнула.
Она по-японски сделала заказ, но официантка плохо ее поняла и пару раз переспросила. Когда принесли чай и печенье, она налила мне чаю и только после этого ответила на вопрос.
— Я не знаю, что меня связывает с Фукудой, не знаю, любовь это или нет. Но никогда в жизни я не попадала в такую зависимость, как сейчас. Если сказать правду, он может делать со мной все, что ему заблагорассудится.
Она произнесла это без радости и упоения, с какими Толмач описывал нахлынувшее на него внезапно чувство. В ее голосе звучали скорее тревога и даже оторопь: неужели и с ней могло случиться нечто подобное? Ведь она всегда считала себя неуязвимой для таких слабостей. В ее глазах цвета темного меда промелькнула легкая грусть.
— Раз он может делать с тобой все, что ему заблагорассудится, значит, ты наконец-то влюбилась. Надеюсь, этот Фукуда заставил тебя страдать так же, как по твоей милости, снежная королева, столько лет страдал я…
Она схватила меня за руку и принялась царапать.
— Никакая это не любовь, слышишь? Побожиться готова. Уж не знаю, как такое называется, но только не любовью. Скорее это болезнь, или извращение, или прихоть. Вот что такое для меня Фукуда.
История, которую я услышал, вполне могла быть правдивой, хотя наверняка о многом скверная девчонка умолчала, многое смягчила и кое-что приукрасила. Я уже давно отучился верить ее словам, с первого дня нашего знакомства в ее рассказах было больше лжи, чем правды. И думаю, в нынешний период своей жизни новоявленная Курико и сама не слишком четко разграничивала реальный мир, в котором живет, и мир, в котором будто бы живет. Как я и предполагал, с Фукудой она познакомилась несколько лет назад, когда, как обычно, путешествовала по восточным странам с мистером Дэвидом Ричардсоном, который вел дела и с японцами тоже. Однажды Фукуда сказал ей следующее: достойно сожаления, что такая женщина, как Вы, наделенная столь сильным характером и хорошо знающая свет, довольствуется ролью супруги мистера Ричардсона, хотя и сама вполне могла бы сделать карьеру в мире бизнеса. Его слова накрепко засели у нее в голове. Когда муж узнал о нерасторгнутом браке с Робером Арну, она, почувствовав, как почва уходит у нее из-под ног, позвонила Фукуде, рассказала все, что с ней случилось, и попросилась работать под его началом, заранее согласившись на любые условия. Японец прислал билет на самолет Лондон — Токио.
— Помнишь, ты позвонила мне из парижского аэропорта, чтобы попрощаться? Ты направлялась к нему?
Она кивнула.
— Да, только звонила я из лондонского аэропорта.
В тот же вечер, когда она прилетела в Токио, Фукуда сделал ее своей любовницей. На первых порах они жили порознь и только через пару лет поселились под одной крышей. До этого она обитала в пансионе, размещаясь в крошечной комнатке — «меньше, чем каморка моей филиппинской служанки в Ньюмаркете» — со встроенной кухней. Если бы ей не приходилось столько ездить, выполняя поручения Фукуды, ее доконали бы приступы клаустрофобии и одиночество. Да, она была любовницей Фукуды — но лишь одной из многих его любовниц. Японец никогда не скрывал, что спит с разными женщинами. Время от времени он оставлял ее на ночь у себя, а потом мог не давать о себе знать несколько недель. В такие периоды их отношения были в буквальном смысле слова деловыми: отношениями патрона и служащей. В чем заключались «поручения» господина Фукуды? Наркотики, контрабанда бриллиантов, картин, оружия, деньги? Подчас она и сама толком этого не знала. Увозила и привозила то, что он давал, — чемоданы, пакеты, сумки или портфели. И к счастью, — она постучала по деревянному столу, — до сих пор ей удавалось благополучно проходить через таможни, пересекать границы и не попасть на заметку к полицейским. Путешествуя таким образом по Азии и Африке, она на своей шкуре узнала, что такое панический страх. Но, с другой стороны, никогда раньше не жила такой напряженной, такой насыщенной жизнью, и каждая поездка дарила ей ощущение, что жизнь — чудесное приключение. «Теперь у меня все по-другому, и Ньюмаркет по сравнению с этим — медленная смерть в окружении лошадей!» Проработав на Фукуду два года, она получила от шефа, довольного ее успехами, своего рода награду: «Ты заслужила право жить со мной под одной крышей».
— Все кончится тем, что тебя зарежут, убьют или на долгие годы упекут в самую кошмарную тюрьму, — сказал я. — Ты сошла с ума? Если все, что ты рассказываешь, правда, безрассудство твое не знает предела. Когда тебя засекут на контрабанде наркотиков или на чем-нибудь похуже, думаешь, этот бандит о тебе позаботится?
— Нет, конечно! Он и сам меня об этом предупреждал, — перебила она. — Он, по крайней мере, со мной очень откровенен… Если тебя схватят — выкручивайся как можешь. Я тебя не знаю и никогда не знал. Понятно? Меня это не касается.
— Сразу видно, что он тебя любит.
