11
Темные волосы, темные глаза — это-то я заметил сразу. Ветер сносил пряди с ее лица, открывая довольно высокий лоб и большие, глубоко посаженные глаза. Грация всегда была тощевата, и этот ветер отнюдь ей не льстил. На ней была старенькая шуба, купленная нами как-то летом в Кэмден-Лок на развале. Подкладка у шубы давно расползлась, под мышками зияли прорехи. Как и всегда, Грация ее не застегнула, а придерживала запахнутой, засунув руки в карманы. Однако стояла она прямо и гордо, не отворачиваясь от ветра. Она была такая же, как всегда: высокая, с угловатым лицом, небрежная и даже чуть встрепанная, явно не приспособленная к деревенской жизни. В городе она была своя, легко сливалась с нагромождениями кирпича и камня, а здесь выпирала как нечто чужеродное. Несмотря на примесь цыганской крови, Грация почти безвылазно жила в Лондоне, дальние дороги ничуть ее не манили.
Она была все той же прежней Грацией, и это удивляло меня ничуть не меньше, чем само ее здесь появление; я направился к ней, ничего не думая, а только замечая. Был неловкий момент, когда мы стояли у ее машины, оцепенело глядя друг на друга, но затем оцепенение прошло, и мы обнялись. Мы не целовались, а только прижимались лицами; щеки у нее были холодные, а шуба совсем мокрая. На меня накатило счастливое облегчение, я был рад, что с ней ничего не случилось, и ликовал, что мы снова вместе. Я обнимал ее и обнимал, не в силах выпустить из рук нежданную реальность ее хрупкого тела, и вскоре так вышло, что мы оба с ней плакали. Прежде такого не случалось, я никогда не плакал из-за Грации, и она из- за меня — тоже. В Лондоне мы щеголяли своей искушенностью, что бы оно, это слово, ни значило, хотя в конце, еще за месяцы до того, как мы расстались, в нас наметилась некая напряженность, бывшая, как я теперь понимаю, внешним проявлением загнанных вглубь эмоций. Взаимная холодность вошла у нас в привычку, стала само собой разумеющейся. Мы слишком уж долго знали друг друга, чтобы менять стиль своего поведения.
И тут вдруг пришло осознание, что той Сери, через которую я пытался понять Грацию, никогда не существовало. Грация, обнимавшая меня так же крепко, как я обнимал ее, не поддавалась определению. Грация была Грацией: смешная, сладко пахнущая, непредсказуемая и изменчивая, как погода. Я мог определить Грацию только через свое пребывание с ней, так что фактически через нее я определял самого себя. Я обнял ее еще крепче, прижимаясь губами к белой шее, пробуя ее на вкус. Когда она подняла руки, чтобы обнять меня, шуба распахнулась, и теперь я ощущал сквозь блузу и юбку ее хрупкое тело; на ней была та же самая одежда, что и в тот последний раз в конце прошлой зимы.
Прошло сколько-то времени, и я разжал объятия и немного отодвинулся, но продолжал держать ее за руки. Грация стояла, глядя в мокрую землю, а затем высвободила свои руки и высморкалась в бумажный носовой платок. После этого ей понадобился новый платок, она достала из машины сумочку и хлопнула дверцей. Я снова обнял ее, только на этот раз легко, почти не прижимая к себе. Она чмокнула меня в губы, и мы рассмеялись.
— Откуда ты взялась? — спросил я. — Я уж и не думал увидеть тебя снова.
— Я тоже не думала тебя увидеть. И долго не хотела.
— А где ты жила?
— Съехалась с одной подружкой. — На какое-то мгновение ее глаза метнулись в сторону. — А как насчет тебя?
— Какое-то время я жил в деревне. Хотел разобраться в себе и в жизни. Ну а потом переехал к Фелисити.
— Я знаю. Она мне говорила.
— Так, значит, поэтому?..
— Да, — кивнула Грация, взглянув на Джеймсов «вольво». — Фелисити сказала мне, что вы все будете здесь. Мне хотелось тебя увидеть.
Все стало ясно: нашу встречу организовала Фелисити. После того уик-энда, когда я привозил Грацию в Шеффилд, Фелисити буквально из кожи вон лезла, чтобы с ней подружиться. Однако они так и не стали подругами в обычном смысле этого слова. Дружелюбие Фелисити было не то чтобы показным, но вполне обдуманным, значимым. Сестрица видела в Грации жертву моих недостатков; помогая Грации, она выражала мне свое неодобрение, а заодно демонстрировала и нечто более общее — свое высокое чувство ответственности и женскую солидарность. Было весьма показательно, что Фелисити не подстроила нам встречу в Гринуэй-Парке. Можно сказать с почти полной уверенностью, что она презирала Грацию, презирала и сама о том не подозревая. Грация была для нее чем-то вроде раненой птицы, существом, которому нужно помочь — привязать к лапе щепку, налить молока в блюдечко. Ну как же не побеспокоиться о бедненькой птичке, если ранил ее твой родной, никудышный брат?
Мы пошли в поселок, держась за руки и тесно прижимаясь плечами, не обращая внимания на холод и ветер. Я внутренне ожил, ощутил, что делаю новый шаг вперед. Я не ощущал ничего подобного с того, пожалуй, момента, как узнал о смерти отца. Слишком уж долго я был одержим своим прошлым, слишком уж я увлекался самим собой. А теперь вдруг все, что во мне назревало, нашло себе выход: вернулась Грация, часть моего прошлого.
Мы шли по главной улице поселка, узкой и извилистой, зажатой между серыми домами. Проезжавшие мимо машины обдавали нас невесомой водяной пылью.
— А можно найти здесь где-нибудь кофе? — спросила Грация.
Она литрами пила дешевый растворимый кофе, очень жидкий и с уймой сахара. Я сжал ее руку, вспомнив наш давний идиотский спор.
Кафе мы обнаружили на крошечной боковой улочке, это была веранда самого обычного дома, приспособленная для коммерческих нужд при помощи большого зеркального стекла и нескольких столиков с металлическими столешницами; точно по центру каждого столика стояла маленькая стеклянная пепельница. В кафе не было ни души, и я начал было думать, что оно не работает, но минуты через две после того, как мы сели за столик, к нам подошла женщина в синем бумазейном комбинезоне и с блокнотом в руках. Кроме кофе Грация заказала два яйца-пашот, пояснив, что сидела за рулем с половины восьмого.
— Так ты что, — спросил я, — так и живешь с подругой?
— В данный момент — да. Вот об этом я и хотела поговорить. Скоро мне нужно будет съезжать, а тут подворачивается одно место. Нужно решить, снимать его или отказаться.
— А дорого?
— Двенадцать фунтов в неделю. Квартплата под контролем. Только это полуподвал, и район не очень хороший.
— Соглашайся, — сказал я, вспомнив о заоблачных лондонских ценах.
— Это все, что мне хотелось узнать, — сказала Грация, вставая. — Ладно, я пошла.
— Что?!
К моему полному изумлению, она и вправду направилась к двери. Но я успел позабыть, что юмор у Грации всегда был довольно своеобразный. Она наклонилась к запотевшему стеклу, нарисовала на нем пальцем какую-то загогулину и вернулась к столику, походя взъерошив мне волосы. Перед тем как сесть, она гибким движением плеч скинула шубу на спинку стула.
— Питер, а почему ты мне не писал?
— Я писал… а ты так и не ответила.
— Тогда было слишком рано. А почему ты не попробовал еще раз?
— Я не знал, где ты живешь. И совсем не был уверен, что эта твоя товарка передаст письмо.
— Постарался бы и нашел, сестра же твоя сумела. — Пальцы Грации завладели пепельницей и теперь бездумно ее крутили.
— Я знаю. В общем-то, есть и другая, настоящая причина… Я сомневался, что ты хочешь что-нибудь про меня знать.
— Зря сомневался. — По ее губам скользнула тень улыбки. — Думаю, я мечтала о возможности еще раз послать тебя подальше. Первое время уж точно мечтала.
— Я ведь и правда не знал, в каком ты состоянии, — сказал я и тут же виновато вспомнил жаркие летние дни, без остатка отданные самокопанию и самоописанию. Тогда я был вынужден выкинуть Грацию из головы, ведь мне было нужно найти самого себя. Правда ли это?
Женщина подошла к нам еще раз и поставила на столик две чашки кофе. Грация загрузила свою
