– Если такое произойдет, – проговорила она, немного успокоившись, – клянусь, что на коленках доползу до часовни Пречистой Девы из Кобре.
– Мы вместе поползем, – подтвердил я с уверенностью.
– Но сначала мы поженимся. Поклянись, что не бросишь меня, даже если я превращусь в страшенную ведьму, морщинистую и беззубую. Поклянись.
– Клянусь, любимая. Мы поженимся завтра же утром, и у нас народится много детей, и мы будем жить долго и счастливо.
Не знаю, поверила ли Моника моей последней абсурдной фразе, но она перестала плакать и поцеловала меня.
В ту ночь мы были близки как никогда: рука в руке, бок о бок, ее голова на моей груди.
Заразилась ли Моника? Наверняка. Инфицирован ли я? Возможно.
Такие мысли одолевали меня на другой день после того, как Моника сообщила мне страшную новость. Было воскресенье, город обессилел от жары и духоты, в воздухе пахло близким дождем.
Мы рано позавтракали и сели покурить.
– Что будем делать? – наконец проговорила она, вроде бы утешившись или владея собой гораздо лучше меня.
Я тяжело вздохнул, стараясь привести в порядок тяжелые мысли, топтавшие ростки надежды, как стадо буйволов. Стадо диких буйволов, взявших меня в кольцо.
– Надо прояснить ситуацию, сдать анализы.
– А потом прямиком в спидаторий. – Ее голос был грустен, очень грустен.
– Другого выхода нет. Откладывать нельзя. Завтра же пойдем.
– Ладно. Пойдем завтра. – В ее взгляде светилось отчаяние. Такое отчаяние во взоре, наверное, бывает у людей на плоту в открытом море.
Остаток дня в то горестное воскресенье, черное воскресенье, мы провели у меня – разговаривали, слушали музыку, стараясь не вспоминать о своей трагедии. К вечеру я что-то приготовил, и мы съели это «что-то» без особого аппетита. Моника сказала, что ей надо проведать Малу.
– Я пойду с тобой.
– Нет, пойду одна. Лу просто не в себе, и неизвестно, как она тебя встретит.
– Но тебя она никуда от себя не отпустит.
– Нет, я сегодня же вернусь. Обещаю. Но ночевать уйду к себе.
– Пожалуйста, побудь со мной. – Меня пугала мысль остаться в одиночестве.
– Мне нужно собрать кое-какие вещи и хочется ночью побыть одной. Надо кое-что продумать, – твердо сказала она. – Завтра утром зайдешь за мной, и пойдем сдавать кровь.
Видимо, она опасалась, что ее тут же запрут в спидаторий, и хотела взять с собой все необходимое, в том числе любимые книги.
– Хорошо, – сказал я. – Завтра в девять захожу за тобой.
Мы распрощались, крепко поцеловав друг друга, и я остался наедине со своими печалями и опасениями.
Я не был уверен, что инфицирован, но точно знал, что боюсь жутко, боюсь гораздо больше, чем накануне, боюсь не просто умереть, а умереть медленной смертью, тихо подступающей ближе и ближе, с болями и мучениями, неуклонно пожираемый страшным вирусом. Как при проказе. Я представлялся себе средневековым прокаженным, брошенным на произвол судьбы.
«Как могло такое со мной случиться? Почему это должно было случиться именно со мной?» – спрашивал я себя.
Я был честным, порядочным человеком, никогда не причинял никому зла, но тем не менее получал от судьбы удар за ударом. Почему жизнь моя сложилась так нелепо, так паршиво? За какие прошлые грехи приходилось расплачиваться? Ох, и велики же, наверное, были эти мои грехи.
Почему Бог, в которого я не верю, распоряжается таким образом, что негодяи, мошенники, идиоты не страдают, не мучаются, живут припеваючи и преспокойно испускают дух в собственных постелях, а мне приходится умирать так гадко?
Стоит ли при такой перспективе сокрушаться о всех своих прежних драмах и бедах, о том, что Бэби меня бросила и я потерял дочерей, о том, что какой-то подлец меня оклеветал, а другие подлецы выбили из седла и втоптали в грязь?
Перед глазами промелькнули лица моих дочерей. Красивые, веселые девочки, которых мне больше никогда не увидеть.
Взгляд упал на бутылку рома. Приложился к ней раз-другой, но ром не поднимал настроения. Я был словно пригвожден к месту, и передо мной крутилось, наезжало на меня колесо воспоминаний, которые воплощались в образы, слова, эмоции.
Вот я – честолюбивый мальчишка, всегда норовящий быть лучше других, что мне порой и удавалось. Был первым в классе, удачливым в спорте, всеми хвалимым. Хотел стать пилотом, врачом, астрономом, капитаном дальнего плавания. В юности принял участие в мятеже против диктатуры, и это смешало мои детские планы. Я стал подпольщиком, опасным для властей революционером и каждое утро, просыпаясь, не знал, доживу ли до вечера. Но не страшно сражаться и умереть за дело, которое представляется тебе самым справедливым. За поясом у меня было оружие, чтобы лишать жизни других людей или покончить с собой и не сдаться живым. Последнее оказалось невыполнимым, ибо, как всегда, мне не повезло: меня застигли врасплох, захватили спящим.
Я содрогнулся, когда воспоминание о сорокадневных пытках хлестнуло меня, как тот кнут, которым полосовали мою кровоточащую спину в полиции.
«Нет, нет!» – охнул я, отгоняя страшные видения. И снова потянулся к бутылке рома.
Я видел себя амбициозным, строящим планы и полным иллюзий парнем, но все мечты вдруг лопнули, как детский воздушный шарик, потому что такие шарики имеют обыкновение лопаться, когда их слишком сильно раздувают или когда в них швырнут острый камень. Кто погубил мой шарик? Я сам? Или кто-то сторожащий в темноте, подобно судьбе, что таится во мраке? А возможно, шарику в момент его изготовления, еще до того, как ему попасть в руки ребенка, было уготовлено лопнуть в определенный день и час, но ребенок этого не знал и поэтому льет слезы от горя.
Воздушный шарик моей юности лопнул, но жизнь не закончилась. Мало-помалу, порой из последних сил я надувал другой шарик, рождались новые планы. Я всегда был изрядным циником, но в то же время оставался и остаюсь мечтателем. Каждый человек имеет право на мечты, на иллюзии. Я выжил и живу, хотя кое-кто думает иначе. Мне хотелось любить и быть любимым. Возможно, мой маленький план, моя скромная и зыбкая мечта состояли в том, чтобы где-нибудь начать с Моникой новую жизнь. Наверное, я никогда об этом не говорил, наверное, и она об этом не знала, ибо я давно понял одно: чтобы уберечь свой шарик от порывов ветра и острых камней, надо его замаскировать, сделать невидимым.
И вот моя мечта, мой план, мой шар вдруг снова лопается, разлетается на тысячи кусков от удара неведомой силы или камня, пущенного кем-то, а может быть просто судьбой или Богом.
Я, конечно, не святой. Как и все, во многом я сам виноват; одни мои проступки можно извинить, другие – нет. Как и все, я, бывало, лез вверх, перешагивал через других; какое-то время чурался Франсиса, а позже изменил Монике с ее матерью, потом… потом…
«Хватит, довольно», – заорал я или подумал, что ору, и почувствовал, что у меня перехватило дыхание. Сделал глубокий вдох и постарался утихомирить будоражившие, душившие меня мысли.
«Совсем не факт, что я заразился», – сказал я себе, Сколько же раз мне доводилось забывать про презервативы при свидании с Моникой? Как ни пытался вспомнить, не мог. С какого же времени она инфицирована? И этого я не знал. Ничего не знал. Знал одно: моя дрянная, сволочная, похабная жизнь подходит к концу. Не могло быть, чтобы такому невезучему человеку, как я, выпало счастье не заразиться от зараженной женщины. И мне совсем не верилось в то, что в ближайшем будущем создадут вакцину или какой-нибудь препарат против СПИДа. Этот недуг, название которого пишется большими буквами, неизлечим. И если я плел Монике небылицы, то исключительно для того, чтобы ее утешить и немного успокоить. Эта болезнь ниспослана притаившимся в засаде Богом, дабы заставить человека страдать, жестоко его бичевать и лишать воздушного шарика счастья. Равно как косила людей проказа в Средние века. Ничего нельзя было с ней поделать. Оставалось только ждать смерти. Неторопливой и ужасной.
