его рука, большая, тяжелая, ласкала ее. Ларит молчала, закрыв глаза, и в мохнатых ресницах сверкали слезинки. — Богам не за что нас карать: оскорбить жреца — не значит идти против бога. «Твой бог — в сердце твоем», — сказал Иеремия. Жрецы и храмы никому не нужны — ни богам, ни людям… Велик Иеремия, раскрывающий людям глаза. Его слова заставили меня думать. Жрецы — паразиты веры, они сосут человека, творят зло. Это мы видим с рождения. И как трудно привычному дать оценку! Но найдется человек, посмотрит вокруг и скажет: это плохо, разве не видите, а это хорошо. И многие начинают видеть. Удивительно…
Ларит размышляла. Слова Астарта несли всегда столько пугающей новизны, что трудно было сразу справиться со своими чувствами. Очень трудно жрице расстаться с привычным, освященным богами укладом.
— Если в нашей жизни еще появится жрец, я забуду о клятве, данной Мелькарту, — произнес Астарт зазвеневшим голосом.
После захода солнца заговорщики на лодках и плотах поплыли к Тиру, где тысячи взбудораженных невольников ожидали сигнала. Как ни рвался Астарт в бой, как ни пылала его душа, но и на этот раз Мелькарт победил. Клятва, данная высшему божеству, удержала его в дюнах.
Зажглись яркие звезды. Глухо шумела приливная волна. Выли шакалы в пальмовой роще, и перекликались, кормчие невидимого каравана, идущего вдоль побережья.
Астарт и Ларит вошли по пояс в воду. Астарт смял в кучу одежду, свою и жрицы, и бросил навстречу приливу. То был древний обряд молодоженов, пытающих судьбу. Если море выбросит одежду обратно в одном комке, быть им вместе. В ином случае — судьба их разлучит.
Астарт волновался не меньше своей возлюбленной. Они медленно брели по мелководью, обнимая за плечи друг друга.
— Нет, не могу ждать утра. Я боюсь. Любимый мой, а вдруг боги не захотят соединить нас…
Астарт готов был угрожать богам. Он мучительно ждал, взывая к Мелькарту. Вся его страсть борца вылилась в молитву. И странная же то была молитва: б ней смешались мольба о счастье его и Ларит с мольбой помочь тем, кого он, по сути дела, покинул, которые, может быть, в этот момент гибнут… Ларит не менее страстно шептала рядом, стоя на коленях и подняв лицо к звездам.
Из-за моря выкатила луна, лик богини. Пальмы и пинии оделись в сверкающие саваны. Дюны закутались в тонкое нежное покрывало, сотканное из блесток песчинок.
Ларит с мольбой тянула руки к небу, и зачарованный Астарт, забыв обо всем, смотрел на нее — ложбинка позвоночника извивалась как священный урей. Астарт вскочил. — Может, уже выбросило. — И я с тобой!
Астарт торопливо шел у пенной линии морского наката. Что-то чернеет. Его юбка и ее туника, распластавшись, как живые усталые существа, лежали порознь… Астарта прошиб холодный пот.
— О Мелькарт!..
— Нашел? — Ларит бежала во весь дух, взбивая нотами подкатившуюся волну. И столько в ее крике было надежды, что Астарт дрожащими, непослушными пальцами соединил оба символа.
— Вместе, — сказал он изменившимся голосом. Ларит ликовала.
Потом они лежали в роще, сравнивая шум пальм и сосен, прислушивались к биению сердец и к ночным звукам.
— Любимый, ты же знаешь: жрица, ставшая женой, не приносит счастья ни себе, ни мужу. Бывало, и до нас жрицы уходили из храма, но затем возвращались, и несчастней их не было на всем свете.
— И они знали, что вернутся, и все же уходили…
— Ибо крепка, как смерть, любовь…
Утром они увидели одинокий парус, растущий на глазах. «То, что осталось от заговорщиков?» Сердце Астарта сжалось от предчувствия беды.
Днище зашуршало по песку, и грязный, окровавленный Эред обнял сразу обоих.
— Победа! — смеялся он.
— Тир ваш? — недоверчиво произнес Астарт, все еще находясь во власти предчувствий.
— Нет. Мы захватили дворец, первого визиря — настоящая крепость внутри крепости! Рабы и простолюдины избрали тебя шофетом, первым шофетом Тира! Ларит! Наш Астарт — шофет, равный царям! Вы что, не понимаете?
Бедная жрица, прижав руки к груди, умоляюще смотрела то на одного, то на другого. Ей было ясно: ее недолгому счастью пришел конец.
— Ни царем, ни шофетом быть не желаю! — решительно заявил Астарт и сел на песок. — Никуда отсюда не двинусь.
— Поедешь, — Эред, всегда покладистый и добродушный, на этот раз был непреклонен и даже грозен; одна ночь сделала его другим, — ты всю жизнь, сколько я тебя знаю, ненавидел зло, но боролся ли ты со злом? Нет! Тебя тащили волны судьбы, и ты если упирался, так только из-за любви к себе, из-за своей неуемной гордыни!
Он замолчал, пораженный собственным красноречием. Но, справившись с мыслями, закончил:
— Если останешься здесь, ты поможешь своим врагам, моим врагам, ее врагам! — он гневно указал на Ларит.
Астарт задумчиво смотрел на море, крохотный эстуарий ручья, песок. Полчища мелких крабов облепили дохлую рыбину. Чайка врезалась грудью в прозрачную гладь и, вырвавшись из каскада искрящихся брызг, устремилась к солнцу.
Все трое молчали. Астарт закрыл глаза и увидел два мокрых распластанных куска материи, лежащих порознь и слегка занесенных песком. «От судьбы не убежишь. Так лучше…» Он тяжело поднялся и протянул руку Ларит.
ГЛАВА 17
Шофеты Тира
Астарт увидел огромную ликующую толпу вооруженных рабов, мелких торговцев, ремесленников, многочисленной челяди растерзанного царского визиря. Многие знали Астарта в лицо. Его пронесли на руках до ворот дворца. И вот он на башне, и все ждут от него государственной речи. — Что я им скажу? — Астарт был в смятении оттого, что эти люди, которые могли бы его ненавидеть, вручили ему власть и ждут от него великих дел.
— Не теряйся, шофет. Расскажи им что-нибудь про богов: они это любят, и, кроме того, нам нужно избрать Верховного жреца, — пришел ему на помощь Хромой, ставший вторым шофетом Тира, и покровительственно похлопал его по плечу.
Хромой поднял жезл шофета, который до последней ночи был жезлом визиря, и крики толпы постепенно стихли. Над площадью пронесся зычный голос Астарта. Он говорил с убеждением и страстью Иеремии. Он говорил о ненужности жрецов и храмов, о необходимости держать веру в чистоте, о том, что жрецы не способны утолить боль страждущих.
Астарт на мгновение увидел в толпе Ларит и Эреда. Лицо Ларит блестело от слез.
Повстанцы выслушали пылкую речь, но все-таки избрали Верховного жреца. Им стал раб по прозвищу Мем-Молитва, как самый рассудительный и набожный из повстанцев.
К полудню был казнен последний ростовщик островного Тира. Горожане стали расходиться по домам. Мелкие торговцы, ремесленники, земледельцы, поливальщики террасных полей, мореходы, лесорубы, приказчики, писцы считали дело законченным. Не ломать же устои жизни, не выдумывать же иную власть и не искать же другого царя — где есть гарантия, что не будет хуже? Да и как скажутся нововведения на промыслах и торговле, на доходах, на вере в богов, на всем, что устойчиво, что привычно, как давняя короста, с которой сжился и которую содрать — больно…
Горожане расходились толпами, кучками, поодиночке унося оружие и награбленное добро, бахвалясь и переругиваясь, прославляя богов, даровавших прекрасный случай поживиться чужим, и проклиная соседей, урвавших больше других.
