кареты, Снорри. Только снаружи он мог освободить от чар перевоплощения поясничный отдел позвоночника и острое седалище. — Я стал отбирать мелочи у богатых ярлов, но никогда не трогал бедняков. Разве это не восхитительно — утащить алмазы из перевязи ярла Скверрика и напоить целый квартал? Я забрался к нему в замок по голой стене, а внизу входы охраняли сорок рыцарей! А как насчет изумрудов из башни принцессы Твиргл? Я продал их скупщикам и построил приют для сирот! А золотая библия, которая исчезла из драконьего гнезда прямо в Сочельник? Разве не радовались бедняки, с которыми я всегда щедро делился?
— Конечно же, пьянчуги в кабаках всегда радуются, когда ты им наливаешь! Замечательный способ поделить деньги богачей, — неодобрительно процедил Рахмани. — Только не забудь, что вытащить золотую библию из гнезда ты сумел благодаря своему маленькому отличию от местных жителей. Если бы не твои ноги водомера, воры не избрали бы тебя главой Гильдии. Так что свое почетное место ты заполучил не совсем честно, не забывай об этом. Про Вора из Брезе слагают легенды восторженные школяры, это правда. Но не забывай, что тебя упрятали бы в зверинец и показывали бы вместе с аллигаторами и ящерами, если бы не Марта Ивачич…
…Рахмани не любил напоминать своим многочисленным должникам об их долгах, но Вора из Брезе порой приходилось ставить на место. Тем более что от рабства в передвижном зверинце Снорри спас не он, а Женщина-гроза. За ребенка-водомера из редкого племени с островов Большой Суматры охотники просили десять мер золота. Охотники невероятно рисковали, похищая детей водомеров, поскольку с белыми на Суматре общались единственным способом: стреляли в них отравленными иглами из духовых трубок. После чего парализованных работорговцев подвергали разнообразным малоприятным смертельным процедурам в честь местных богов. Иногда вооруженные работорговцы объединяли силы и совершали дерзкие рейды, захватывая сотни невольников. Иногда они возвращались на рынки Шелкового пути с удачей, но порой гибли в ядовитых болотах Суматры… Тем более ценны были молодые водомеры, способные к мимикрии.
Марта Ивачич посетила невольничий рынок в маске, в закрытом портшезе, как и положено замужней иноземке с Хибра, делающей покупки от лица супруга. Вокруг ее портшеза звенели доспехами гоплиты, предоставленные для охраны самим диадархом Леонидом, который в то время еще не занял трон Искандера Двурогого. Диадарх Леонид сходил с ума по вычурной иноземке, которая разогревала его бешеный пыл тем более, что носились упорные слухи о ее невольничьем прошлом и даже о ее юности, прошедшей в храмах дэвадаси, где молодая жрица готова усладить любого мужчину…
Диадарх предоставлял домине Ивачич охрану и бессильно скрипел зубами от присутствия в ее портшезе этого кудрявого выскочки, этого колдуна с наглой улыбкой! Рахмани в нагретом сумраке орехового дерева вдыхал благовония Женщины-грозы и грел шершавые ладони между ее бедер. Женщина-гроза прикасалась нижней губой к его глазам и щекам и позволяла трогать себя, извиваясь, как пойманная в кулаке змея. Но как только губы Рахмани открывались для признаний, высокая домина запечатывала их поцелуем; ее прохладный язык проникал столь глубоко, что слизывал остатки мыслей с воспаленных мозгов ее любовника. Корона Великой степи дробилась мелкими ромбами, протекая сквозь решетку портшеза, снаружи тяжело шагали солдаты, а на помостах нараспев расхваливали свой товар татуированные мужчины в птичьих масках.
— Молчи, прошу тебя, — шептала молодая домина, кося маслянистым взглядом сквозь решетку окна на хмурые забрала гоплитов. — Молчи, ты обещал…
— Я обещал, что помогу тебе угадать звук струны, но я не обещал усыпить свое сердце…
— Молчи, молчи, я снова видела сон… — Она пустила пальцы Саади еще глубже и коротко застонала, прикусив зубами его влажное от пота плечо. — Я снова видела сон, как мы с тобой деремся над бурной водой…
— Мы деремся? — рассмеялся Саади. — Но это смешно…
— Мы деремся над бурной прозрачной водой, но не касаемся воды ногами и не касаемся друг друга руками. В наших руках нет оружия, но мы скрещиваем смертельные удары. Я наступаю, а ты обороняешься с улыбкой. Когда ты обороняешься, мне особенно страшно, мне страшнее вдвойне, потому что я слышу твою тоску и твою безмятежность…
— Тебе было страшно во сне от моей тоски? — Рахмани перестал улыбаться.
— Да, я снова проснулась, мокрая от ужаса. Меня напугала твоя тоска, ибо ты тосковал по мне. Ты тосковал по мне, как по покойнице, хотя я еще была жива. Ты тосковал по мне, потому что тебе предстояло меня убить… Молчи, молчи, поцелуй меня…
— Но тебе же известно, что мне запрещено убийство…
— Молчи, молчи, это где-то здесь…
Перед вооруженными македонянами, хозяевами тверди, рыночная мелочь расступалась шустро и бессловесно. Женщина-гроза повелела остановиться возле помостов, где торговали редкостями — пигмеями с Плавучих островов, черными циклопами из страны Нуб, людьми-перевертышами, людьми из грибниц Огненной земли, людьми-зубастыми рыбами и прочими диковинными разумными и полуразумными. За огромные деньги, зная соответствующий пароль, здесь можно было приобрести даже нюхачей, монополию на торговлю которыми, под страхом казни, по всей планете держала Александрия.
Но Марта и Рахмани искали не нюхача.
Помост был пуст, как и положено месту, где торгуют самым редким и дорогим товаром. Продавцы сидели на краю и степенно пили зеленый чай.
— Ты узнаешь? — улыбнулась в темноте Женщина-гроза и вытащила из сафьянового футляра потертый хур. — Именно здесь ты выкупил меня во второй раз…
— Кто-то всегда возвращает нас обратно, — прошептал Рахмани, разглядывая инструмент, хранивший бараний жир с пальцев дюжины поколений шаманов.
Рахмани надел маску и, как положено мужчине, затеял разговор с продавцами. Его спутница нежно трогала струны хура, прислушиваясь к угасающим нотам. Хур звучал то печально, как песня вдов, то раскатисто, как бег торгутских табунов.
Продавцы неторопливо выводили и показывали диковинные товары, а Рахмани неспешно набавлял цену, кидая золотые пластинки на чашу весов. Лучи Короны плясали на шлемах и обнаженных мечах гоплитов, рынок ревел, как ревут буруны в фиордах, Женщина-гроза перебирала струны. Неторопливый торг прервался, когда заколдованный хур вместо ноты степной печали завибрировал звонко и жадно.
— Этот, — повелительно произнесла из глубины портшеза домина Ивачич.
Торговцы выволокли из-под помоста клетку, укрытую заговоренной желтой тканью. По ткани растекались письмена страны Бед, а внутри корчилось странное существо. Вроде бы очень смуглый юноша, невероятно гибкий, со слишком длинными и тонкими конечностями. Его вытянутая голова была замотана во влажное полотенце, над черными губами жужжали мухи, а глаза заволокло серой пленкой, как у умирающих рептилий. Рахмани поразили пальцы невольника — вытянутые, гибкие, как черви. Такими пальцами, пришло в голову Рахмани, легко вытаскивать драгоценные камни сквозь окна ювелирных лавок. Хур плясал в неподвижных ладонях домины.
— Мудрый выбор, — прошепелявил торговец, пытаясь проникнуть косым глазом сквозь вязь решетки. — Здесь почти взрослый водомер, очень скор и дик, но очень хитер и осмотрителен. Говорит на трех языках и понимает на шести. Может охранять владение снаружи, и если госпожа… если госпожа желает забрать раба на Хибр, то лучшего убийцы упырей не найти. Обучен играм в карты, в шахматы и в платок, сделает неприступной вашу гебойду со стороны воды и с воздуха…
— Достаточно, — поднял ладонь Рахмани. — Госпожа покупает.
— Зачем он тебе? — спросил Рахмани позже, когда носильщики тронулись в обратный путь мимо рядов со смуглыми тайскими танцовщицами, со связанными полудикими склавенами, с белокурыми дочерьми гиперборейцев и черноглазыми пышными девушками из страны Вед. — Зачем тебе урод? Хочешь преподнести его султану Горного Хибра? Если он изменчив, как хамелеон, его можно натаскать в тайную стражу или научить воровать…
— Хур запел, — ответила женщина. — Высокий лама Урлук двенадцать лет назад указал мне на сегодняшний день. В год противостояния, в месяц косых дождей, в день, когда любимый мужчина будет целовать мне колени, следует настроить хур и прийти туда, откуда начнется путь свободы. Хур заиграет возле того, кому также следует подарить свободу.
— …Любимый мужчина… — как эхо повторил Рахмани, но тут же спохватился. — Ты, как всегда, веришь
