Так вот, я тебе недорассказала про школу. Эта девчонка из моего класса, Лиззи Николсон. Честно говоря, она была порядочной склочницей, но у меня до нее вообще не наблюдалось подруг, и я этой дружбой очень дорожила. Все началось тогда, когда Лиззи купили компьютер, и мы начали с ней играть в шпионов, как раз посмотрели фильм про Джеймса Бонда. Мы набирали имена общих знакомых и делали вид, что взламываем файлы русской разведки. Таким образом мы довольно легко «рассекретили» предков Лиззи. Отец ее работал шефом издательства и писал статьи по истории индейцев, одним словом, это оказалось не так уж сложно, но страшно забавно.
— Теперь отыщем твоих стариков! — великодушно предложила Лиззи.
— Давай! — опрометчиво согласилась я, не представляя, чем это может закончиться. Лучше бы я тогда отказалась…
Спустя минуту обнаружилось, что об отце я не имею малейшего понятия. Черная дыра — ни имени, ни места похорон. Подруга глядела на меня как на ненормальную. В нашем классе было достаточно неполных семей, но все девчонки знали своих отцов. Потеряв изрядную долю энтузиазма, мы принялись отыскивать мамочку. К слову сказать, мама Лиззи тоже обнаружилась легко. Фирма, где она работала, не скрывала списка сотрудников. К профессиональным сведениям добавились данные страховой фирмы, домовладельца и еще множество упоминаний.
Честно говоря, я почувствовала себя не вполне уютно. Оказалось, что взрослый человек в нашей стране похож на бабочку, приколотую под лампой. Если правильно поставить вопрос, об американском гражданине можно узнать все. Но только не о моей мамочке.
На нее не распространялись страховки городских компаний. Дом, в котором мы жили, сдавала компания, зарегистрированная за пределами США. Моя мама не посещала врачей, не пользовалась кредитами в местных магазинах, а наш зеленый «Додж», согласно номерам, принадлежал совершенно незнакомому лицу из другого штата. Никаких военных госпиталей в ближайшей округе не обнаружилось.
Как и военных баз. Я высказала разумное предположение, что все военное надежно спрятано, и всяким дурочкам, вроде Лиззи Николсон, нечего совать нос в государственные секреты. На что подружка решила обвинить мою маму в шпионаже. Меня это задело, мы позвали ее старшего брата. Брат подошел к проблеме с другой стороны и попросту запросил поисковые системы, о которых мы и не слыхивали. Я же знала мамино полное имя.
Угадай, Питер, что мы нашли? Правильно, сперва ничего.
— Подумаешь! Твоя мать не такая уж важная птица, — сказал Боб. — Давайте лучше искать компромат на директора школы!
Но в этот момент система выдала очень странное сообщение. До того странное и непонятное, что я взяла листок и переписала, чтобы потом показать маме. По памяти воспроизведу неточно:
1. Барбара Ф. Элиссон «Роль стволовых клеток в…»
2. Барбара Ф. Элиссон «Гемопоэтические структуры…»
3. Барбара Ф. Элиссон «Подбор реципиентов в процессе синтеза…»
И так далее. Около десятка статей в разных специальных журналах, названия которых я до сих пор толком не произнесу. Ученая степень, доктор кафедры молекулярной биологии, два университетских образования. Кое-что было на немецком, одно издание — на французском языке.
У нас отвисли челюсти. Если раньше Николсоны шутили насчет шпионажа, то теперь оба затихли и разглядывали меня с опаской. Ты же знаешь, Питер, я не вундеркинд в плане интеллекта, по сравнению с тобой полный ноль, но и в двенадцать лет нетрудно сообразить, что патронажные медсестры редко участвуют в международных семинарах. Одно словечко, впрочем, я узнала. Как-то случайно, кверх ногами прочитала в бумагах у прелестного доктора Сикорски.
«Генетические отклонения». Я пришла домой и сказала: — Ты меня обманываешь, ты не медсестра, ты работаешь у Пэна.
Меня так трясло, я была буквально на грани, я ведь ее так сильно любила, а тут свидетелями конфуза стало долбаное семейство Николсон. Хотя зря я так, Лиззи была хорошей подружкой, она до тебя была моим единственным другом…
Мамочка не стала ничего отрицать. То есть она, конечно, была ошарашена, она не представляла, что ребенок вдруг проявит такую прыть, но в тот момент, я думаю, ее больше пугало, как бы у меня не началась истерика и не пришлось бы вызывать бригаду из Клиники. Тоже смешная картинка.
Мы трижды летали туда на маленьком частном самолете, и я как-то так уверилась, что это норма, мамочка звонит, и нас уже ждут… Я ей все это высказала. Она посадила меня на колени, успокаивала гладила по голове, она любила и любит меня, Питер. Несмотря на то, что я ее ударила.
Я спросила ее, почему она скрыла, что работает с доктором Сикорски, и почему, если она там работает, то ко мне приходит не каждый день? Она честно, насколько она тогда могла себе позволить быть честной, сказала, что работает в другом корпусе, а сейчас ей разрешили быть со мной. Целый год. И это была правда.
Потому что я и была ее главной работой. Ее исследованием.
Мамочка обнимала меня и втолковывала, что чужим людям совсем необязательно совать нос в то, чем она занимается, потому что это сложная наука, и не все это любят. Тогда я спросила ее об отце. Я спросила, где и как погиб папа. Она напряглась, потому что понимала: если не ответить правильно, ребенок назавтра снова полезет в сеть, и найдутся желающие ей помочь… Я думаю, в тот день мамочка с удовольствием бы придушила обоих Николсонов. Но она опоздала. Она призналась, что никакой катастрофы не было и отца обнаружить мне не удастся. То есть отец, конечно, существовал, но в виде шифра в банке спермы.
Тогда она мне просто сказала, что полюбила одного парня и не береглась, хотя и знала, что у них все ненадолго. Хотела, чтоб я родилась, очень хотела дочку. Я кое-как успокоилась. Сам понимаешь, Питер, за один день героический образ отца, погибшего при взрыве на рабочем месте, сменился образом прохиндея, бросившего мою мать в положении.
В этих-то вещах я уже соображала.
Ночью я лежала, глядя в потолок, и ко мне внезапно пришла другая мысль. Если не было никаких вредных химических выбросов, если никто не покушался на мое будущее здоровье, то почему я такая, как я есть? Почему у меня шрамы на спине, над которыми смеются в школе? Почему мне нельзя переутомляться? Почему мне перекачивают кровь и втыкают иглу в позвоночник? Почему я падаю? И наконец, почему у меня дважды меняются зубы?
Я никогда не ходила с классом к дантисту, мы всегда делали это в Клинике, но я уже знала от подруг, что зубы должны меняться лишь раз. В детстве перемучиться, и оставшуюся жизнь не расставаться с жевачкой и зубной щеткой. Мои зубы меняются до сих пор.
Во мне многое меняется.
Извини, Питер, я отлучилась купить себе пива. Да, да, не ужасайся, я пью настоящее пиво. Здесь напротив меня один только парень, стучит по клавишам, точно пулеметчик. Он похвастался, что его подружка улетела учиться в Париж, и теперь они переписываются каждый день. Как было бы здорово переписываться с тобой и тоже вместе слетать в Европу! Ведь если бы твой доктор Винченто разрешил, мы могли бы улететь вместе…
Так вот. В следующий класс я перейти не смогла, мне опять стало плохо, и мы вернулись в Клинику. Мама теперь перестала скрываться, мы виделись ежедневно, она работала в другом отделении, но с собой меня никогда не брала. Один раз она не приходила три дня, а когда пришла, лицо и руки у нее были исцарапаны. Она так и не призналась мне толком, кто ее царапал, но не стала врать насчет кошки. Потому что я бы ей все равно не поверила. А ночью я проснулась от собственного крика, едва не захлебнулась.
Мне приснилось, что это я, маленькая и беспомощная, лежу, привязанная к койке, под огромной яркой лампой, а надо мной ,склоняется мамино лицо, и в руке она держит что-то изогнутое и блестящее. Вроде это я, и в то же время не я. Я кричу, я пытаюсь умолять мамочку не делать мне больно, но в глазах ее вижу лишь любопытство. Ей так интересно, что у меня внутри…
Потом мне стало совсем худо, очнулась после операции. Потом они начали колоть меня этой дрянью, от которой сутки болит все тело, так что и думать ни о чем не можешь. Двое учителей в клинике занимались со мной по основным предметам, но отстала я почти безнадежно.
К тому моменту, как привезли тебя, я всерьез раздумывала о том, чтобы пробраться на кухню и пырнуть
