— Два раза, — шепотом ответил егерь. — И оба раза мне, как видите, повезло.
— Потрясающе, — дядя Саня дышал мне в ухо. — Вот уж кого не ожидал.
— Да что вы все приуныли? — всколыхнулась Мария. — Что они такое? Бросятся на нас со своими простынями?! Ей-богу, мне начинает казаться, что здесь каждая муха настроена мне выбить глаз! Уважаемая Берта, вы меня просили не трогать комариков, а только что нас чуть не растащили на сувениры! Раз и навсегда — давайте выясним, кого можно прикончить заранее, а кого пожалеть?!
— Комаров действительно лучше не трогать, — вполголоса заметила тетушка.
— Баньши оплакивают будущих покойников, — сказал дядя Саня.
Река текла, как расплавленная извилистая полоса ржавчины, испаряя жирные грозди розового тумана. Вероятно, насыщенный кирпичный цвет вода приобрела из-за близости болота, а может быть, лучи вечернего солнца так преломлялись. Туман колыхался, заплывал на низкие черные берега, дрожащими щупальцами перегораживал дорогу. Иногда полосы его достигали та кой плотности, что мы могли видеть только крупы задних лошадей. У ближайшего к дороге изгиба реки в воде трепыхались длинные белесые полосы, издалека похожие на водоросли.
Но это были не водоросли. Над карминовой рябью возвышались на сваях хрупкие, выбеленные временем мостки. На фоне темной воды они казались скелетом доисторического ящера, погибшего во время водопоя. На мостках женщины в серых плащах полоскали в воде саваны. Или один саван. Они медленно раскачивались, низко склонившись над перевернутым, дрожащим небом. Серые капюшоны скрывали лица, а длинные рукава плащей плавали на поверхности реки.
Брудо велел кучеру остановить коней, и сразу стала слышна поминальная песня. На что она была похожа? На скулеж новорожденных волчат, у которых убили мать. На стон ветра в заброшенном доме. На клокочущее дыхание матерей, встречающих гробы с трупами своих детей.
Пока открывали дверь и спускали лесенку, я вспоминал, что рассказывал нам о плакальщицах Хранитель преданий Питер Лотт. У разных народов разные представления о баньши. Обычные считали их исключительно сказочными персонажами, достаточно зловредными родственниками чертей. Среди фэйри мнения разделялись, в силу противоречивости преданий, утери свитков Священного холма и отсутствия необходимых терминов. Пожилые озерные всерьез уверяли, что еще недавно, в семидесятых годах двадцатого века, баньши рыдали на осушаемых болотах, и всякий раз после их плача кого-то находили мертвым. Знахари канадских септов плели байки о великом переселении фэйри в Новый свет, и о чудесных существах, перебравшихся на кораблях вместе с ними. Якобы, там присутствовали и баньши, наряду с клури каун, брауни и всевозможными сидами. Питер Лотт считал, что на девяносто процентов — это болтовня, основанная на чрезмерном увлечении канадским виски, но не отрицал само существование плакальщиц. Щеголяя знанием популярной физики, Питер Лотт обзывал баньши энергетическими сгустками, пребывающими на границе коллективного сознания. Естественно, с таким определением трудно спорить, его непросто даже повторить по слогам!
— В каком-то смысле они действительно матери, горюющие о своих убитых сыновьях и дочерях, — поучал собравшихся детей Питер Лотт. — Надо просто свыкнуться с мыслью, что в природе существуют миры, населенные нашими надеждами и нашими разочарованиями. Эти сгустки не живут как люди, не имеют биографий и детей, но при определенных условиях их можно встретить. Баньши раньше видели, теперь это редкость. Спросим себя — почему? Объяснение лежит на поверхности. Мы следуем за обычными, мы перенимаем их привычки, мы влились в их цивилизацию, чтобы не погибнуть. Все меньше места остается для предвидения, мы верим прогнозам погоды, верим врачам, верим справочникам и политикам. Моя бабушка, пусть хранят ее дух Священные холмы, умела предвидеть чужую смерть не хуже легендарных сидов. Другое дело — она не сообщала о своих видениях встречным и поперечным, чтобы не пугать народ. Представьте, что началось бы в септе, если бы каждый узнал дату своей смерти? Так вот, дети, я уверен, что у моей бабушки, почтенной Виктории Луазье, была самая тесная связь с баньши. Она не смотрела телевизор, не слушала обещаний по радио, не верила плакатам. Она слушала себя, слушала песни кровников, слушала тишину в лесу, чему я вас безуспешно пытаюсь учить. А втыкать в уши дурацкие плееры вы навостритесь и без меня.
Дядя Лотт преувеличивал нашу бездарность и наше непослушание. Однако проблема состояла в том, что нам, современным людям, приходилось брать на веру то, что не воспринимали органы чувств, за столетия утратившие чуткость. Нашим бабушкам существование баньши казалось естественным, хотя они их никогда не встречали. Но дети прежних, размеренных, неторопливых веков легко умели заглянуть за край. По слухам, они легко спускались в Пограничье, а некоторые даже достигали Изнанки, оседали там и изредка присылали с брауни весточки родным. А мы... А мы, волей-неволей скатывались к мироощущению обычных. Зачем обычным людям баньши, когда они так трясутся от страха умереть? Мой папа говорил — баньши повывелись в Верхнем мире именно оттого, что люди ответственность за смерть свалили на Бога. Тысячи лет, вместо того чтобы сесть, взяться за руки и прислушаться к будущему, они повторяли друг другу, как попугаи: «Богу — богово, кесарю — кесарево», «Бог дал — Бог взял», — и тому подобные мудрости, сознательно устраняя свой коллективный разум из строительства мира. Они не могли понять простую истину, с детства известную каждому фэйри, что наш коллективный разум — он и есть Бог. И не надо бояться баньши, потому что они никого не убивают. Они дают возможность приготовиться к смерти.
— Мы что, должны их навестить? — саркастически хмыкнула наездница.
— Вы — оставайтесь тут, — безапелляционно заявил фомор. — У меня имеется кое-что, что может им понравиться.
Он спустился вниз, порылся в сундуках и вернулся с пыльным глиняным кувшином, залитым сургучной пробкой.
— Берта, зачем он пошел? — спросила Мария.
— Он пошел, чтобы выразить почтение к существам, которые в тысячи раз старше нас. Разве вам это не кажется естественным — выражать почтение старшим?
Наездница фыркнула, но не стала спорить, потому что пришла Анка, бледная и заспанная, с синими кругами под глазами.
— Ой, а что вы меня не будите? Ой, а почему не едем? Я ничего не помню совсем. А где эти страшные кошки? Мы от них убежали? Ой, а кто это?!
Наконец, она заметила баньши. Я приложил Ане палец к губам, затем притянул ее и обнял, теплую, закутанную в одеяло. Она была права, когда ругалась на меня, а я вел себя слишком самонадеянно и перестал замечать ее душу. Каждого из нас можно больно задеть, но больнее всех бьют самые близкие. Я на минутку забыл, чему меня учила мама. Мама всегда говорит, что нет такой великой цели, ради которой можно расстаться с совестью. Сегодня моя девушка едва не погибла, а если бы это случилось, великая цель рассыпалась бы в прах.
Это только моя великая цель, но я уверен, что она пригодится многим фэйри. Дядя Эвальд — вот кто отлично меня разгадал, несмотря на разницу в возрасте. И он не стал на меня ругаться, напротив, он первый мне шепнул о Неблагом дворе и о Капитуле островных фоморов, где колдуны способны изменить генетический код. Я готов прозакладывать мои коллекции раковин и камней, что Ученейший и Строжайший никогда не слышал слова «генетика», но его соплеменники легко делают то, до чего людям Верхнего мира расти еще сотни лет. Это потому, что фоморы верят в баньши.
Магистр очень медленно спустился с дороги и шагнул в туман. Солнце почти закатилось, но навстречу ему уже торопилась одна из лун, раскрашивая реку оттенками серебра. Ветер стих, клубы розового тумана повисли в неподвижности; казалось, весь мир Изнанки впал в оцепенение, внимая тоскливому пению.
Женщины на мостках полоскали бесконечно длинный саван, их голоса проникали в каждую клетку тела, заставляя вибрировать нервы похлеще, чем в кресле дантиста. Одна из баньши обернулась, она показалась мне очень высокой. Двухметровый фомор едва доставал ей до груди. Под ее серым балдахином угадывалось зеленое платье, но ног под платьем я не заметил. Баньши повисла в паре дюймов над деревянными мостками, потом медленно подняла правую руку. Ее кисть скрывали складки плаща. Хотя рука там могла и вовсе отсутствовать. Мною вдруг овладело непреодолимое желание увидеть хотя бы кончики ее пальцев. В глубине души я понимал, что обманываю самого себя, что никакой руки нет, а есть одна видимость, мираж, созданный нашим коллективным воображением.
В следующий момент в карете погасли все лампы, хотя масло не кончилось, а задуть их не сумел бы даже ураган. Погасли наружные фонари, укрепленные по углам громоздкого экипажа и на оглоблях. В
