– Читал-с! – восторженно подхватил Батюшков. – И даже приобрел себе в личное пользование на московской книжной ярмарке. Обожаю такие библиофильские артефакты. А каков слог, господа: «По стогнам валялось много крав, кои лежали тут и там, ноги кверху вздрав»! Уверяю вас, лет через тридцать этот книгоиздательский казус будет стоить хороших денег. Раскрылась, извольте видеть, пасть, зубов полна, зубам числа нет, пасти – дна!
– На «Нон-фикшн» опять брататься полезет, – поморщился неодобрительно Пушкин. – Рассказывать про то, как нам с ним, гениальным литераторам, тяжко посреди разверстой толпы неудачников. «Я бы даже сказал, посреди зияющей толпы неудачников», – весьма похоже передразнил он Хвостова. – Не велит Христос желать зла ближнему, но хоть бы его кто трактором переехал, этого Герострата отечественной словесности!
– Однако как ни крути, – заметил Соболевский, – Хвостов действительно гений. Быть настолько полно, дистиллировано бездарным – для этого необходимы недюжинное дарование и могучий душевный талант.
– Не произноси сего даже в шутку! – решительно возразил Нащокин с игровой дорожки, выбирая себе шар по руке. – Гений у нас один – Александр Сергеевич, все протчие – от лукаваго.
– Полно, Павел Воинович, – запротестовал Пушкин. – Не вгоняй меня в краску. Гениями были Мандельштам и Бродский. Гениями были Толстой и Горький. Гениями были Райкин и Смоктуновский. Гениями были «Пинк Флойд» и «Битлз». Мы же так, просто пописать вышли. И вообще, после Шекспируса сочинять что-либо о любви и ненависти – самоуверенно до смешного.
– Шекспирус-то небось не гнушался писать сценариусы для синематографа, – напомнил Вяземский.
– Для Куросавы?! Пардон, друг мой, это более чем не зазорно! Куросаву с Бергманом я еще забыл добавить в список.
Нащокин издал горестный вопль: его шар, который, казалось, катится точно в центр композиции из трех кегель, оставшихся после первого броска, на середине траектории начал понемногу сваливаться влево и в конце концов вообще ушел в аут. Загрохотал автоматический уборщик, сметая роковую композицию в преисподнюю.
Сверившись с монитором, на котором велся счет, на исходную отправился Пушкин. Выбив страйк с двух ударов, он вернулся, уступив место Вяземскому.
– А вообще я знаю, что будут говорить и писать про меня лет через десять, – поведал лев боулинга, пытливо оглядывая стол на предмет еды. – Будут говорить так: «Не, сейчас он пишет полное говно, но некоторые ранние рассказы были у него вполне неплохи». Так всегда говорят про всех крупных современных российских литераторов. Ни единого исключения не знаю.
– Уже говорят, Саша. Ты уже крупный современный российский литератор.
На столе имелись некие полуразоренные блюда с салатами. После прихода Пушкина еще принесли крошечные канапе из слабосоленой семги с гренками, потом кусочки ягненка на косточке. Дважды подали пиво, трижды водку и один раз текилу. Пушкин сполна вкусил всякого напитка, ощущая, как с каждым глотком, с каждым броском все более и более уверенно плавится застывшая где-то в верхней части груди смертельная усталость, как расслабляются одеревеневшие за день мышцы лица, как в голове начинают мыльными пузырями лопаться тревожные мысли и проблемы, столь беспокоившие его еще пару часов назад.
Пушкин очень страдал от своей алкогольной зависимости, он отчетливо видел, что та понемногу перерастает в нечто большее, нежели просто психологическое влечение, но отказаться от алкоголя был не в силах – только эта отрава в последнее время приносила ему долгожданный покой и блаженную расслабленность. Слишком много всего навалилось на него со всех сторон за последнее время: Наташка со своим Седым, Некрасов, падение интереса публики к двенадцатой главе «Онегина»... Общий творческий кризис. Кризис среднего возраста. Чудовищное утомление от всего на свете.
– Оказию новую с Белинским знаете? – поинтересовался Соболевский, обгладывая ягнячье ребрышко. – Сел, сердешный, к извозчику, поехал. «А ты кто будешь? – спросил, осмотрев дряненькое пальтишко своего пассажира, возница. – Барин али как?» Белинский смутился: «Я – критик». Удивился извозчик: «Это как?» «А вот так – писатель напишет книжку, а я ее обругаю». «Ну и гнида ты! – возмутился возница. – Вылезай!»
Господа российские литераторы огласили игровой зал дружным хохотом, вызвав несколько заинтересованных взглядов со стороны девушек с соседней дорожки. Вечер определенно удавался.
К середине партии Пушкин уже вошел в азарт и начал вести в счете, когда внезапно услышал у себя за спиной:
– Саша!
Он оглянулся и вскочил с места:
– Лешка!
Это был Алексей Дамианович Илличевский, брат лицейский, пиит от Бога и актер по последней профессии.
– Черт худой! – закричал Пушкин, заключая приятеля в тесные объятья. – Сколько же мы с тобой не виделись?
– Да уж почитай года полтора, – отозвался Илличевский. – Но что, брат, не захватить ли нам по сему поводу на полчаса столик в ресторации? Угощаю!
– Слыша это магическое слово, я не в силах противиться неизбежному, – сознался Пушкин. – Веди меня, добрый Виргилий!
– Вот тут у них на втором этаже можно более чем неплохо посидеть. Я, собственно, туда и направлялся, у меня через полчаса заказаны кабинеты. Думал, стану скучать в одиночестве у барной стойки, ан вон какая удача!
– Отлично. Костик, – обратился пиит к Батюшкову, – изволь пока покидать за меня. Я тут брата встретил!
– Левушка вроде не обещался быть, – озадачился Константин Николаевич.
– Да нет, какой еще Левушка! – нетерпеливо махнул рукой Пушкин, уже удаляясь.
Поднявшись по накрытой багряной ковровой дорожкой лестнице, они с Илличевским расположились в общей зале ресторанта, неподалеку от оркестра, который довольно негромко и ненавязчиво исполнял полонезы. По знаку Алексея Дамиановича, коий определенно был тут завсегдатаем, им сию секунду принесли водку, восхитительно настоянную на хрену, семужку, соленые моховики и минеральной воды «Перье»; сверх того Илличевский заказал еще кальмаровые жюльены, которые, по его уверению, были здесь особенно лакомы.
– Однако что же нам мешает чаще встречаться? – риторически вопросил Пушкин, когда они с аппетитом опорожнили по рюмке хреновухи за встречу и закусили нежною семужкою. – Ну не срам ли – всякий раз случайно сталкиваться с лучшим другом в элитных питейных заведениях?
– Отчего же, – возразил Илличевский, – в предпоследний раз мы повстречались, если мне не изменяет, в книжной лавке у Сытина. Вполне достойно, на мой вкус.
– На фуршете по поводу открытия новой серии издательства «Азбука»? – прищурился Александр Сергеевич. – Перестаньте юродствовать, Штирлиц!
– Ну так а что-с? – шутливо возмутился собеседник. – Времени нет абсолютно ни на что. Дух перевести некогда, не то что встречаться.
– Ладно, брат, рассказывай, – велел Пушкин, отодвигая пустую рюмку. – Что ты? где ты? Только и слышно от Жуковского, что в люди выбился, не чета мне, грешному.
– Ты, отец, ровно телевизор не смотришь, – усмехнулся Алексей Дамианович, деловито подкладывая себе в тарелку моховиков.
– Смотрю, – сознался Пушкин. – Когда обедаю дома. Наташка выставила телевизор в кухню, так я поглядываю за едою новости вполглаза. Или когда приползаю за полночь недостаточно пьяный, чтобы уснуть на пороге, и Наташка высылает меня на кушетку в ту же кухню – «Плэйбой поздно ночью» гляжу или там кино какое-нибудь умное по «Культуре». «Куб», скажем, или «Отсчет утопленников». А так готов всецело согласиться с Пелевиным, что телевизор есть не более чем окошко в трубе духовного мусоропровода...
– Сам ты окошко, – беззлобно фыркнул Илличевский. – То-то, что не смотришь. Смотрел бы, небось, лицезрел бы меня каждый день. Я там ныне во всех ракурсах, позициях и эполетах. Надысь вон вернулся со
