вражде. Вы ненавидите меня, синьор Бенволио, лично вы. И мне стало любопытно – за что? Я не причинила вам зла, мы и знакомы почти не были...
– Паломник, – сквозь зубы произнес Бенволио.
Она сдвинула брови.
– Вы о ком?
Монтекки сухо рассмеялся.
– Он любил вас, боготворил, а вы его даже не помните. Проклятье! Если бы вы не оттолкнули его, он бы не спутался с этой...
– А, так вы о Джанфранко говорите! Он и кузина... как ее... Сильвия, Джулия? Маленькая такая, черненькая... я плохо знала ее. Но почему вы называете его Паломником?
– Он в детстве сильно болел, боялись, что не выживет. И возили в Рим, к раке святого Петра. Оттого в семье его и звали не иначе как «Ромео» – римский паломник. – Воспоминания детства смягчили его голос, но лишь на миг. – Он был не только моим братом. Он был моим лучшим другом. Не было никого на свете дороже для меня. Чем он. А ты убила его. Своим равнодушием, своим бессердечием, свое жестокостью. И ты забыла всю эту историю – ведь тебе не пришлось тогда страдать, хотя погибли и твои родные. Паломник был прав – ты не можешь, не способна любить...
– Однако ты изрядно выиграл из-за той, как ты говоришь, истории. У старика Монтекки не осталось сыновей, и он назначил наследником тебя, своего племянника. Не так ли? А что до того, что мне не приходилось тогда страдать... Верно, я не плакала ни по родственникам, ни по Джанфранко. Я любила Марко...
– Какого еще Марко? – раздраженно спросил он. Розалина пристально смотрела ему в глаза, и что-то в этом взгляде оживило память. – Маркуччо? Племянника герцога?
– Да. Мы были помолвлены.
– Я не знал.
– Никто не знал, кроме отца. Помолвка держалась в тайне, пока ждали разрешения на брак от его святейшества. Ведь мы были двоюродными. Оно и пришло, это разрешение, но уже после смерти Марко. А убит он был в дурацкой стычке... как это у вас называлось? «Схватка тигров»?.. которую заварил твой Паломник.
– Неправда! Все было не так! Он пытался всех помирить!
– Не лез бы со своим миролюбием, все бы и были живы! – с яростью выкрикнула она. – А Марко убили! И я плакала о нем, а не убийце его, придурочном кузене Тебальдо, и уж, конечно, не о Монтекки.
Бенволио подавленно молчал. Странно – они вроде бы дружили с Маркуччо, и близко дружили, но за десять лет его образ совершенно стерся из памяти. Лишь отрывочные воспоминания – болтун он был, каких мало... да и лгун, пожалуй... он и о Розалине болтал что-то такое, не вязавшееся с представлением о ней, как о холодной кукле...что-то о ее горящих глазах и влажных губах . Но Бенволио думал, что это он нарочно, чтоб позлить Паломника.
Он попытался оправдаться.
– Маркуччо сам вызвал Тебальдо. Тот даже и не думал его задирать. Но Маркуччо непременно надо было подраться. Он из нас был самый отчаянный. Мы дрались по другому поводу, а ему и повод не был нужен.
– Теперь получается, что это он – виновник всех наших бед? – с горечью спросила Розалина. Поскольку Бенволио не нашелся с ответом, она продолжала. – Наверное, это свойственно всем нам – непременно искать виновных. Я сама много размышляла над этим. Два человека получили прямую выгоду от этих убийств. Ты и кузен Валенцио, младший брат Тебальдо. По правде говоря, я подозревала, что это ты все затеял, но, похоже, ошиблась. Возможно, Валенцио в самом деле науськивал старшего братца. Он получил в результате даже больше, чем мог надеяться. А может, и нет. Тебальдо не нужно было подталкивать, чтоб он лез в драку. Но это уже не имеет значения – Валенцио убили два года спустя. – Она замолчала, подтянула к себе кувшин с вином, и отпила прямо из горла.
– Стало быть, никто не виноват, – сказал Бенволио.
– Или все виновны. Что то же самое.
– И что теперь? Вернешь меня венецианцам?
– Это вряд ли. Деньги-то мне все равно назад не получить.
– Значит, убьешь меня.
– Что в том пользы? Вот – что ты умеешь в жизни, Бенволио Монтекки?
– Глупый вопрос. Воевать, конечно. – Тут до него дошло. – Ты хочешь заключить со мной контракт? Учти, я дорого беру.
– Но не при нынешних обстоятельствах. У тебя больше нет своего отряда.
– Я могу снова собрать людей. Или вернуться к Браччо. Он умный человек, он пойм,ет.
– Браччо-то поймет, герцог Миланский не поймет. Он человек злопамятный. Нам ли не знать.
Под «нам» она разумела род делла Скала, но Монтекки кивнул. Однако возразил: – Тебе тоже не пристало ставить условия. Ты лишилась своих владений.
– Так. Но одно владение можно заменить другим, верно?
– Заменить? Ты уже не графиня ди Сермонета.
– Но я и не какая-нибудь Мария Путеолана, чтоб добывать средства на жизнь, служа мечом правителям. На берегах Адриатики достаточно городов и замков, где можно закрепиться.
– Для этого ты меня искала? А я что с этого буду иметь?
– А вот что. Мне надоело, что моих мужчин убивают. Трех раз достаточно. Поэтому я собираюсь сделать вам, синьор Монтекки, наилучший подарок, который такая женщина, как я, может преподнести мужчине. Я приложу все усилия, чтоб вы умерли своей смертью и в собственной постели.
Эти слова можно было истолковать по-разному. В том числе – в приятном и не совсем пристойном смысле. О других возможностях Бенволио предпочел не думать.
Часть третья
ВЕЧНОЕ ОЧАРОВАНИЕ ДЕТЕКТИВА
Даниэль Клугер
Дело о двойном убийстве
В прежние времена, когда защитники такого малопочтенного жанра, как детектив, пытались доказать: ничего постыдного в любви к рассказам Артура Конан Дойла или романам Агаты Кристи нет, они часто приводили в качестве примера детектива, являющегося одновременно высокой литературой, творчество Федора Михайловича Достоевского. Разве «Преступление и наказание» не детектив? Тоже ведь повествование об убийстве. О преступнике. Даже сыщик есть – следователь Порфирий. И заканчивается, как будто, в соответствии с канонами: признанием и осуждением преступника.
Так что же? Детектив «Преступление и наказание» или нет? Только не с точки зрения литературного мастерства автора, а по законам жанра? Разумеется, нет. Как ни хотелось бы записать в ряды писателей- детективщиков великого Достоевского – нет. Роман его (по жанровым особенностям) следует отнести к разряду криминальной прозы. Поскольку нет в нем основной категории, о которой мы говорили в самом начале – нет в нем тайны. Той самой тайны, наличие которой делает детектив самым поэтичным из видов прозы. С самого начала известен убийца, известны его мотивы, известно орудие убийства. Роман показывает лишь путь раскаяния преступника.
Казалось бы, все так.
Но есть нечто, рождающее сомнение. Не знаю, как вам, уважаемые читатели, а мне при чтении этого романа никак не удавалось отделаться от ощущения некоей тайны, присутствующей под текстом.
Объяснение этому ощущению я нашел у Иннокентия Анненского в статье «Достоевский в художественной идеологии» (статья вошла в знаменитые «Книги отражений»). Вот что пишет этот блестящий поэт и тонкий знаток литературы о «Преступлении и наказании», а вернее, о причинах ощущения помянутой мною таинственности: «Останавливало ли ваше внимание когда-нибудь то обстоятельство, что в дикой, чадной тревоге Раскольникова всему больше места, чем
