мнимая. Последняя записка Нины заставила Морозова несколько откорректировать свою заготовку. Он поведал своей нетерпеливой поклоннице, что слово «реакция» ассоциируется у него с химическими процессами, и вообще он не любитель эпистолярного жанра, а предпочитает застольные беседы. Я так подробно передаю нововведения в этом упражнении в неграмотности, потому что всё остальное в его письме осталось для меня загадкой. Единственное, что приходило на ум после судорожного перечитывания Ниной его неровных каракуль, это, что он ненормальный, психически нездоровый человек. Он требовал от Нины продать ему свою душу, корил за торопливость, всунул какую-то двусмысленную сказку про неблагодарную змею… Четыре на удивление безграмотные страницы пестрели обрывками непонятных фраз, полунамёками, многоточием. Саша писал о том, что он скульптор в этой жизни, а Нина — камень, что он злой персонаж в собственной пьесе, что с девятого этажа лететь четырнадцать секунд, и это не так уж мало… Он приводил массу цитат, очевидно стремясь удивить Нину глубиной своих познаний. Это был полнейший бред! Я серьёзно подумывала, не вызвать ли мне Скорую. Но поразило меня не его письмо. Меня буквально убила реакция Нины! Она и словом не обмолвилась о тысяче и одной ошибке в его сочинении, хотя никогда прежде не упускала возможности поиздеваться над чьей-нибудь орфографией. Она, прочитавшая всё, что только можно и в оригинале, и в переводе, с восхищением выстраивала пирамиду набора любимых книг этого маньяка. Она не видела ни издёвки, ни оскорблений в этом неаккуратном свидетельстве Сашиной небрежности. И главное — она не видела, не замечала, что он не очень-то вежливо послал её вместе с поэзией и романтикой куда подальше. Она с настойчивостью шизофреника в сотый раз перечитывала письмо и чуть ли не в каждой букве усматривала завуалированное признание бог знает в чём. Тогда я уже начала беспокоиться о здоровье её рассудка, потому что, как мне казалось, вменяемость Нина утратила безвозвратно, отослав к Морозову вместе с одной из записок.
Теперь он уже не оставлял без ответа ни одно из её посланий. Нина не делилась со мной впечатлениями, и я лишь по обрывкам фраз, которые мне удавалось прочесть, выстраивала собственные теории относительно Саши.
— Неужели ты его любишь? — как-то вырвалось у меня.
— Люблю? — Нина вздрогнула, вцепилась мутным взглядом в моё лицо. — Нет! Наверное, нет… Он так написал.
— Что он написал? — взорвалась я.
— Что любовь и ненависть — одно и тоже. Пока не поймёшь этого, не познаешь любви.
— Псих! — в очередной раз заключила я. — Нина! Но если даже нет любви, то что тебе надо от этого полоумного? Куда ты лезешь? Тебе проблем мало? Занять себя нечем?
— Я хочу знать, — спокойно ответила она.
— Что ты хочешь знать? — обессилив от бессмысленной злобы, выдыхала я.
— То, что знает он. Он будто вкусил плодов с запретного дерева, понимаешь? Ему ведомо что-то, что ускользает от меня и делает мою жизнь невыносимой.
— Знание умножает скорбь, — с усмешкой процитировала я. — Ты пугаешь меня, Нина! Ты стала совсем другой.
— Я уже близко, — загадочно улыбнулась она. — Маш, тебе никогда не казалось, что чем больше человек знает, тем меньше ему хочется жить? Он становится пассивным, равнодушным… Будто уже ничто и не касается его, будто жизнь — это лишь тягостное ожидание смерти…
— Ты надеешься, что Морозов разуверит тебя? — я пыталась понять её. Она в ответ только пожимала плечами.
С тех пор, как началась эта путаница, Нина стала выказывать растущий интерес к одной из наших сокурсниц, Алине. То ли до неё докатились слухи, то ли она сама почувствовала, что Морозов очень уж неравнодушен к этой темноволосой девушке. Алина не любила разговоров о Саше, она вообще сторонилась откровений, но Нина не отступала.
— Совершенно больной человек! — раздраженно говорила она, сдаваясь под напором Нины. — Идеальный экземпляр для изучения Фрейда!
— Он тебе не нравится? — заглядывала в её сумрачные глаза Нина.
— Знаешь, вряд ли кому-то может понравиться человек, который называет тебя пятым элементом, без всяких предисловий приглашает в постель с тем, чтобы что-то доказать, и при этом с пеной у рта рассказывает какие-то мерзости и гадости. Он же в любой, даже самой невинной книге, умудряется отрыть какие-то нигилистские штучки!
— Он сатанист, ведь так? — опускала глаза Нина, а я чувствовала в груди какую-то щемящую боль. Мне было ясно, что она хотела бы стать его пятым элементом.
— Он — идиот! — отмахивалась Алина. А я соглашалась с ней. Особенно гадким Саша показался мне после следующих событий. Как-то раз, поджидая семинариста, мы оказались наедине с Димой, клоуном нашей группы. Этот глупый мальчишка был ненавистен всему факультету, потому что никогда не упускал возможность поиграть на чьих-нибудь нервах, заплести дурацкую интригу. Он спекулировал на чувствах грубо и жестоко. Даже из смерти родной бабушки он попытался получить выгоду, распространяясь на тему своей утраты на экзаменах, дабы выдавить слезу из суровых глаз преподавателя. Я, Нина и Дима сидели на лавочке в зеленоватой темени факультетского коридора и поджидали конца пары, когда по каким-то ему одному ведомым причинам, Дима стал приставать к Нине:
— Я тут читал твои стихи, — начал он с гаденькой улыбочкой, внимательно следя за выражением её лица.
— Правда? Как это ты умудрился? — ядовито ответила Нина.
— Сашка просил сверить почерк. Ты ведь не заботишься об охране своих авторских прав — не подписываешься.
— Он показал тебе мои стихи? — Нина вздрогнула, её глаза помрачнели от тревоги, и я будто услышала, как болезненно звякнула и оборвалась какая-то струнка в её душе. Нина, кажется, тогда и сломалась.
— Да! Надо признать, ты в своём роде поэт. В своём роде, — поставил он акцент, и я поняла, что он цитирует Сашу. — Здорово же ты по нему сохнешь!
— Вовсе нет! — раздражённо ответила Нина. — Мы просто хотели посмеяться, посмотреть на выражение его лица, когда он получит подобного рода записку.
— Ах вот оно как! — прищурился Дима.
Я ненавидела Морозова в тот день больше, чем когда-либо. Это ж надо додуматься до такой низости — показать любовные письма такому подлому животному!
Я не ожидала от него подобного. До этого мне казалось, что он не способен уронить себя ниже собственного достоинства. Нину это здорово подкосило, но она не остановилась. Она неустанно следовала за таинственным шёпотом, тревожащим её душу.
Где-то через месяц Сашу утомила слишком активная переписка, и он прислал свою последнюю цитату. На этот раз он дублировал Стефана Цвейга. «Героиня больше не занимает меня…» — коряво чирикал он.
— Нина! Ты радоваться должна! Как ты не понимаешь? Ты не стала играть по его правилам, и он отступил. Ему неинтересно, если люди слепо не подчиняются ему.
— Ниночка! Разве ты не видишь? Он совершенно ненормальный! Его кроме тебя никто не хочет слушать, вот он перед тобой и петушится. Это же детский сад какой-то! — вторила мне Алина. А Нина молча терзала глазами его записки: «Змея укусила женщину не потому, что она плохая, а потому, что она — змея. А женщина отогрела гадюку не потому, что хорошая, а потому, что иначе не было бы сказки…»
Он будто приворожил её, и она, как сомнамбула, следовала за его горящим тёмным взором. Было в нём что-то дьявольское. Тогда я ещё не знала о его способностях, но порой уже чувствовала какую-то тяжесть, неудобство, если наши взгляды пересекались.
Мои родители уехали на несколько недель, и я решила погостить у Нины. Не знаю, общались ли они по телефону до этого, но переехав, я стала вынужденным свидетелем их чудовищных полуночных бесед. Около девяти вечера Нина начинала бесцельно бродить по квартире, то и дело натыкаясь на острые угла мебели. Она плюхалась в кресло, громко шелестела журналами, вылезала на балкон, варила какао… Через час всё это заканчивалось судорожным накручиванием телефонного диска. Она звонила ему, что-то говорила… Потом клала трубку на место и на несколько часов замирала, каменела у зияющего чёрной
