себя дон Ригоберто). Давным-давно он по памяти записал в тетрадь разговор в баре «У Цезаря», когда Фито признался, что самое интенсивное сексуальное переживание посетило его не в постели одной из многочисленных любовниц, не за кулисами парижского «Фоли-Бержер», а в забытой богом Луизиане, в общежитии Батон-Ружского университета, куда его запихнул респектабельный папаша в надежде сделать из сына специалиста в области химической промышленности. Там на стене dormitory[40] одним прекрасным весенним вечером разыгралось самое неистовое сексуальное действо с тех пор, как вымерли динозавры.
— Два паучка? — Ноздри дона Ригоберто заходили ходуном. Он так разволновался, что едва не начал шевелить развесистыми, как у слоненка Думбо, ушами.
— Вот такусенькие. — Фито Себолья сложил кончики большого и указательного пальцев. Они приметили друг друга и стали сближаться, готовые или слиться в экстазе, или умереть. Умереть от любви и залюбить друг друга до смерти. А когда один вскочил на другого, мне показалось, что началось землетрясение. Вся комната пропахла семенем.
— Откуда ты знаешь, что они совокуплялись? — поддразнил дон Ригоберто. — Может, дрались?
— Дрались и совокуплялись одновременно, как и должно быть, как всегда и бывает. — Фито Себолья привстал; он возбужденно размахивал руками, рисуя в воздухе непонятные фигуры всеми десятью пальцами. — Они переплелись лапками, суставчиками, чешуйками, даже глазными сетками. Я никогда не видел таких счастливых тварей. Никогда не видел такой страсти, клянусь моей святой матушкой, которая глядит на меня с небес, Риго.
Вид слившихся в экстазе паучков привел Фито в немыслимое возбуждение, которое едва удалось снять при помощи сеанса самоудовлетворения и ледяного душа. Спустя сорок лет, после бессчетных любовных похождений, воспоминание о том, как под вечерним небом Батон-Ружа самозабвенно спаривались два паучка, действовало на него лучше любого стимулятора, даже теперь, когда возраст поневоле предписывал воздержание.
— Расскажи, как ты работал в Фоли-Бержер, Фито, — попросила Тете Баррига, сотни раз слышавшая эту историю. — Ты, конечно, врешь, но очень уж забавно.
— Она играла с огнем, — вмешался дон Ригоберто. — Впрочем, у Тете это любимое занятие.
Фито Себолья, мирно потягивавший виски, подскочил на месте:
— Я вру! Да это была лучшая работа в моей жизни. Хотя начальство тиранило меня так же, как теперь твой муж, Лукре. Садись с нами, послушай.
Взгляд Фито остекленел, язык заплетался. Гости уже начинали поглядывать на часы. Донья Лукреция скрепя сердце подсела к чете Баррига. Фито Себолья воскрешал в памяти то достославное лето. Он остался в Париже без гроша в кармане, и одна подружка помогла ему найти работу в «знаменитом театре на улице Рише».
— Работа имела непосредственное отношение к женским соскам, — сообщил Фито, высунув пупырчатый кончик языка и осоловело прищурив глаза, словно хотел получше разглядеть находящийся перед ним предмет. («А находилось перед ним мое декольте». Одиночество дона Ригоберто становилось невыносимым.) Хотя я был самой мелкой сошкой с самым низким жалованьем, от меня прямо зависел успех шоу. Офигительная ответственность.
— Это как? — нетерпеливо встряла Тете Баррига.
— Я делал так, чтобы у танцовщиц на сцене торчали соски.
Для этого он держал за кулисами миску со льдом. Девушки, все в блестках и перьях, с изогнутыми ресницами и длиннющими ногтями, в микроскопических бикини и с пышными плюмажами, с выставленными напоказ ляжками и грудями, по очереди представали перед Фито Себольей, чтобы он натер их соски кубиками льда. Девицы, взвизгнув, выбегали на сцену, и грудки у них торчали, как холмики.
— И это действует? — с энтузиазмом спросила Тете, искоса бросив взгляд на свой хилый бюст; ее супруг неловко закашлялся. — Если потереть льдом, они правда станут…
— Твердыми, крепкими, упругими, наливными, стоячими, торчащими, плотными, каменными, — построил синонимический ряд Фито Себолья. — И продержатся ровно пятнадцать минут.
«Действует», — подумал дон Ригоберто. Полоска неба в щели между шторами начала светлеть. Еще одно утро без Лукреции. Не пора ли будить Фончито в школу? Еще нет. Разве ее здесь не было? Как в ту ночь, когда он опробовал рецепт из Фоли-Бержер на ее прекрасной груди. Он видел, как затвердели темные, в золотистом ореоле соски жены, прикоснулся к ним губами, почувствовал, какие они упругие и холодные. Тот эксперимент стоил донье Лукреции сильной простуды, которую впоследствии подхватил и он сам.
— Где у вас ванная? — спросил Фито Себолья. — Мне руки помыть, не подумайте чего плохого.
Лукреция провела его по коридору, стараясь соблюдать дистанцию. Она боялась, что наглец снова попытается ее схватить.
— Я запал на твою квартероночку, — разглагольствовал Фито, покачиваясь из стороны в сторону. — Я еще какой толерантный, по мне хоть белые, хоть черные, хоть желтые — лишь бы фигурки были хороши. Ты мне ее не подаришь? А если хочешь, продай. Я хорошо заплачу.
— Ванная здесь, — отрезала донья Лукреция. — Вымой заодно и рот, Фито.
— Слово хозяйки — закон, — пробормотал Фито Себолья и, прежде чем донья Лукреция успела увернуться, ухватил ее за грудь. Впрочем, негодяй тотчас отдернул руку и юркнул в ванную: — Прошу прощения, ошибся дверью.
Донья Лукреция вернулась в зал. Гости уже начали расходиться. Женщина дрожала от гнева. На этот раз она откажет этому дикарю от дома. Обменявшись с гостями последними банальностями, донья Лукреция проводила их в сад. «Это последняя капля, последняя». Время шло, а Фито все не объявлялся.
— Стало быть, он ушел раньше?
— Я тоже так подумала. Решила, что он сбежал через черный ход. Но нет. Он затаился.
Гости разошлись, ушел нанятый на вечер официант, мажордом и кухарка помогли Хустиниане погасить фонари в саду и включить сигнализацию, пожелали хозяйке спокойной ночи и отправились спать в домик для прислуги за бассейном, а сама Хустиниана, которая спала наверху, напротив кабинета дона Ригоберто, мыла на кухне посуду.
— Фито Себолья спрятался где-то в доме?
— В сауне, наверное, или в саду. Дождался, пока все разойдутся, а мажордом с кухаркой отправятся спать, чтобы вломиться на кухню. Словно вор!
Усталая донья Лукреция прилегла на диван в гостиной: она все не могла прийти в себя. Мерзавец Фито Себолья больше не переступит порога этого дома. Она спрашивала себя, стоит ли рассказать обо всем Ригоберто, когда ночную тишину разорвал пронзительный вопль. Он долетел из кухни. Донья Лукреция вскочила и бросилась на крик. Распахнув дверь в белоснежную кухню — изразцы на стенах поблескивали в ослепительно ярком свете, — она застыла на пороге. Дон Ригоберто щурился на полоску света между гардинами. Он видел: Хустиниана, брошенная навзничь на сосновый стол, из последних сил отбивалась от пьяного сластолюбца, который слюнявил ее поцелуями, издавая нечленораздельные звуки, по всей вероятности означавшие сальные комплименты. В дверях виднелся размытый силуэт доньи Лукреции. Ее оцепенение вскоре прошло. Дон Ригоберто едва не задохнулся от восторга при виде дивной красавицы, которая, словно фурия, бросилась на Фито Себолью, схватив первое, что попалось под руку — большую скалку, и принялась колошматить его, выкрикивая оскорбления:
— Подлец, развратник, бесстыдник, трус!
Она наносила удары без всякой жалости, не глядя, по голове, по заду, по спине, не давая своей жертве возможности защититься. Дон Ригоберто слышал, как захрустели кости незадачливого насильника, когда он, сраженный ударами и хмелем, замахнулся на обидчицу обеими руками, поскользнулся и растекся по полу, как разбитое яйцо.
— Бей его, бей, что ты стоишь! — кричала донья Лукреция, опуская скалку на опавшее тело в синем костюме, а он все пытался подняться, закрываясь от ударов руками.
— Хустиниана стукнула его по голове табуреткой? — Дон Ригоберто не поверил своим глазам.
Стукнула, и не один раз, а целых три, так что пыль стояла столбом. Она поднимала табуретку над головой и со всей силы обрушивала ее вниз. Дон Ригоберто любовался стройной фигуркой в синем форменном платье, высоко вздымавшей свое страшное оружие. «Аяяяяяяй!» поверженного Фито Себольи
