прозрения. Теперь дон Ригоберто без труда ориентировался в лабиринте густых теней. Изнемогая от ревности, он ясно различал силуэт мужчины, который осторожно, но решительно снимал с доньи Лукреции сорочку, лифчик и подвязки, скользил губами по ее шелковистой коже, покрытой мурашками — от холода, страха, отвращения или страсти, кто знает? — и по телу ее пробегали мучительные, сладкие, горячие волны. Когда любовник прижался губами к тугим завиткам на лобке женщины, впился в них зубами и стал ласкать языком, аромат лона Лукреции проник в ноздри дона Ригоберто, и он задрожал. Любовник уже начал умащать ее тело? Да. Маленькой кисточкой? Нет. Платком? Неужели руками? Именно. Тонкими, сильными, чуткими пальцами опытного массажиста. Он неторопливо покрывал кожу доньи Лукреции тягучим прозрачным веществом — ноздри дона Ригоберто щекотал сладкий запах, — ровно распределял его на ногах, плечах и груди, легонько щипал бедра, ласкал ягодицы, разъединял их, проникая в потаенные складки. Перголези снова начал сплетать свою прихотливую мелодию. Музыка заглушала слабые протесты доньи Лукреции и радостный, нетерпеливый писк котят, почуявших мед. Алчные твари сползались на край постели, разевая пасти и отпихивая друг друга.
— Алчные? Да нет, просто голодные, — усмехнулась донья Лукреция.
— А ты сама уже сгорала от нетерпения? — задыхаясь, прошептал дон Ригоберто. — Он разделся? Он и себя намазал медом?
— Да, да, да, — горячо подтвердила донья Лукреция. — Намазал меня, намазался сам, заставил меня намазать ему спину, там, где не мог достать. Знаешь, все эти игры так возбуждают. Он ведь не из камня, да и я тоже, ты ведь знаешь.
— Конечно знаю, — согласился дон Ригоберто. — Любовь моя.
— Мы целовались, обнимались, ласкали друг друга, — рассказывала его жена. Она вновь принялась кружить по комнате, и чуткий слух дона Ригоберто ловил едва слышный шорох горностаевого манто. Распалял ли донью Лукрецию собственный рассказ? — Прямо там, в углу. Довольно долго. Потом он подхватил меня, всю в меде, и понес на кровать.
Видение было таким ярким, что дон Ригоберто не на шутку испугался: «Так и ослепнуть недолго». В эпоху ЛСД и психоделиков одурманенные наркотиками хиппи таращились на безжалостное калифорнийское солнце, пока оно не выжигало им сетчатку, и они обрекали себя воспринимать жизнь посредством слуха, осязания и воображения. А дон Ригоберто не мог отвести взор от двух перемазанных медом нагих языческих божеств, бурлящих соками жизни посреди кошачьего месива. Он был древним воином с тяжелым копьем, она — лесной нимфой, похищенной сабинянкой. Она сопротивлялась, брыкалась золотисто-смуглыми ножками, капризно повторяла:
— Нет, ну, пожалуйста, я не хочу, — а потом вдруг крепко обхватила воина за шею, впилась поцелуем в губы, жадно глотая его слюну.
— Постой, постой же, — взмолился дон Ригоберто. Донья Лукреция покорно растворилась в густой тени, уступив место в воображении мужа томной девушке Бальтуса[10] («Обнаженная с котом»), что сладострастно откинулась на спинку кресла, поджав одну ногу и вытянув другую, упираясь крошечной пяткой в мягкое сиденье, и рассеянно ласкала кота, который щурился от удовольствия, развалившись на бюро. Скитаясь по лабиринту собственной памяти, дон Ригоберто обнаружил равнодушно пролистанную когда-то книгу голландского биолога (кажется, его звали Мидас Деккерс), «Росальбу» Ф.Ботеро[11] (1968) — полотно, на котором дородная курчавая проститутка с окурком в зубах делила смятую постель с черным котенком, и гравюру Феликса Валлотона[12] (вроде бы «Истома», что-то около 1896), где зверь сладострастно растянулся на полосатой перине среди пестрых подушек, подставив свою эрогенную шейку девице с игриво выгнутым задом. Как ни старался дон Ригоберто, но так и не смог вспомнить ничего подходящего к такому моменту, кроме этих туманных образов. Ему отчаянно хотелось узнать, что будет дальше. Возбуждение ослабело и схлынуло, но не прошло до конца; теперь оно маячило где-то на горизонте сознания, словно холодное солнце Европы, по которой дон Ригоберто так любил путешествовать осенью.
— А что было потом? — спросил он, не без труда возвращаясь к реальности.
Любовник опустил Лукрецию на пятно света посреди кровати, жестко высвободился из ее объятий и отступил назад, не обращая внимания на ее мольбы. Теперь, как и дон Ригоберто, он созерцал постель из темноты. Она представляла собой довольно необычное и теперь, по воцарении некоторого спокойствия, чрезвычайно привлекательное зрелище. Перепуганные котята затаились во мраке, только сверкали зеленые и желтые искорки глаз и белели дрожащие усики, но вскоре стали потихоньку приближаться к своей жертве, привлеченные исходившим от нее сладким ароматом. Они карабкались на покрытое медом тело, пихались и пищали. Робкие протесты, смешки и восклицания доньи Лукреции тонули в торжествующем мяуканье. Женщина закрыла лицо руками, чтобы защитить губы, нос и глаза от жадных кошачьих язычков, и отдалась на милость проворным тварям. Дон Ригоберто заворожено следил, как голодные зверьки, отчаянно толкаясь пятнистыми боками, скользят по груди и бедрам Лукреции, взбираются ей на колени, трутся о ляжки, старательно вылизывают круглый, словно полная луна, живот. Белая кожа слабо блестела в полумраке от меда, перемешанного со слюной, по шерстке мельтешащих котят метались таинственные блики, и казалось, что это удивительное действо разыгрывается под водой. Донья Лукреция качалась, словно лодка на невидимых волнах. «Как она прекрасна!» — подумал дон Ригоберто. Его всегда влекли тяжелые груди, широкие бедра, массивные ляжки — дивное телесное богатство, далекое от некрасивой тучности.
— Раздвинь ноги, милая, — попросил из темноты любовник.
— Давай же, раздвинь, — повторил дон Ригоберто.
— Котята совсем маленькие, не кусаются, ничего плохого тебе не сделают, — уговаривал первый.
— Тебе было хорошо? — спросил дон Ригоберто.
— Нет, нет! — отозвалась донья Лукреция и вновь принялась, словно сомнамбула, кружить по комнате. Нежный шорох горностая пробудил у дона Ригоберто уснувшее было подозрение: неужто под манто она голая? Похоже, и вправду голая. — Я до смерти боялась их когтей. — Пара самых смелых котят уже добралась до внутренней стороны ее бедер и жадно слизывала капельки меда с потных черных завитков на лобке. Их писк казался дону Ригоберто райской музыкой. Опять вступил Перголези, на этот раз нежно, с тихими вздохами. Умащенная медом женщина безмятежно раскинулась на постели. Донья Лукреция не спала: до слуха дона Ригоберто долетали едва слышные непроизвольные вздохи, казалось идущие из самых ее глубин.
— Ты справилась с отвращением? — поинтересовался он.
— Конечно нет, — ответила женщина. И, помолчав, добавила с тихим смешком: — Но это было уже не слишком важно.
Она опять рассмеялась, на этот раз искренне и громко, как бывало во время их упоительной близости, когда они воплощали безумные фантазии друг друга. Дон Ригоберто тянулся к ней каждой клеточкой своего тела.
— Сними шубку, — попросил он. — Иди ко мне, моя королева, моя богиня.
Но ему помешала неожиданная перестановка фигур в мизансцене. Скрытый во мраке мужчина больше не был собой. Его облитое медом тело стремительно теряло прежнюю форму. Незнакомец превращался в дона Ригоберто. Это он обнимал донью Лукрецию на пунцовом покрывале. Перепуганные котята с визгом метались вокруг любовников. Дон Ригоберто зажал руками уши, но не смог заглушить их пронзительное мяуканье. Он закрывал глаза и все равно видел мужчину, распростертого над доньей Лукрецией. Пышная белая плоть призывно раскрывалась навстречу ему. Он ласкал губами шелковистую кожу, которую только что старательно вылизали котята, нависал над ней, прижимал ее к постели, проникал в нее все глубже. Ноги женщины обвились вокруг бедер любовника, ногти царапали ему спину, распаляя его все сильнее. Дон Ригоберто тяжело дышал, из последних сил сдерживая рыдания. Сквозь слезы он увидел, как донья Лукреция скользнула к дверям.
— Ты завтра придешь? — встревожился дон Ригоберто.
— Опять за свое. — Она на мгновение застыла на пороге. — Разве я вообще уходила?
Оправившиеся от изумления, котята слизывали со спин любовников последние капли меда, но не могли прервать их яростных объятий.
