Фрамполе. Внезапно курятник опустел. Что это — Божья кара? За что?
Абба проколол дырку, вставил шпильку и пробормотал:
— Эх, Абба, зачем гневить Бога? Стыдно, дурень! На все Его воля. Аминь!
Минуло почти сорок лет. Песя давным-давно, еще в австрийскую оккупацию, умерла от холеры. А сыновья Аббы разбогатели в Америке. Они писали ему каждую неделю, упрашивали приехать, но он оставался во Фрамполе, в том же старом доме на усеянном пнями холме. Он уже приготовил себе могилу, подле Песи, среди маленьких сапожников, и могильный камень установил, только даты еще не были выбиты. Возле Лесиной могилы Абба поставил скамеечку и в канун Рош-ха-Шана или в дни поста приходил сюда молиться и читать 'Плач Иеремии'.[76] Ему нравилось на кладбище. Небо здесь было намного выше и яснее, чем в местечке, а от освященной земли и поросшего мхом могильного камня исходила величественная многозначительная тишина. Он любил сидеть и смотреть на высокие белые березы, подрагивавшие даже в полное безветрие, и на ворон, качавшихся на ветвях подобно черным плодам. Перед смертью Песя взяла с него слово больше не жениться и регулярно приходить к ней на могилу с новостями от детей. Он, как всегда, сдержал свое слово. Бывало, вытянет губы трубочкой, будто шепчет ей живой на ухо:
— У Гимпеля еще один внук. Младшая дочка Гемпеля, слава Богу, помолвлена…
Дом на холме почти совсем разрушился. Бревна окончательно прогнили, и крыша не держалась без каменных подпорок. Два из трех окон были заколочены, потому что уже не было никаких сил подгонять стекла к рамам. Пол почти весь провалился, под ногами лежала голая земля. Слива во дворе засохла, ствол и ветви пожирала тля. Весь сад зарос какими-то отвратительными ягодами, диким виноградом и репейником, которым дети любили кидаться друг в друга на Тиша бе-Ав.[77] Люди божились, что ночами видели там странные огни, и уверяли, что на чердаке полно летучих мышей, залетавших девушкам в волосы. Так или иначе, но возле дома ухала какая-то сова. Соседи не единожды уговаривали Аббу переехать, пока не поздно, из этой развалюхи: ведь она может рухнуть от малейшего ветерка. Еще соседи упрашивали Аббу бросить работу — сыновья засыпали его деньгами. Но Абба упрямо вставал поутру и корпел у верстака. Хотя рыжие волосы неохотно теряют свой цвет, борода у него стала совсем седой, а, поседев, снова начала отдавать рыжиной. Брови разрослись, точно кусты, и скрыли глаза, а высокий лоб стал схож с куском пожелтевшего пергамента. Но своей сноровки и мастерства Абба не утратил. Он все еще мог сделать крепкий башмак на широком каблуке, хотя времени на это у него уходило больше. Он протыкал шилом дырки, затягивал швы, забивал гвоздики и сиплым голосом напевал песенку маленьких сапожников:
Поскольку подпевать было некому, теперь он пели за хор:
Друзья убеждали его нанять прислугу, но он не хотел пускать, в дом неизвестно какую женщину. Время от времени одна из соседок заходила подмести, вытереть пыль, но и это было для него чересчур. Абба уже привык к одиночеству. Он научился готовить и мог сварить себе суп на треноге, а по пятницам даже сооружал пудинг к субботе. Больше всего он любил сидеть один на скамейке, раздумывая о том, о сем, и с каждым годом мысли его становились все запутанней. Дни и ночи напролет он разговаривал сам с собой. Один голос спрашивал, другой отвечал. В голову приходили умные слова, острые и к месту, полные вековой мудрости, как будто ожили предки и затеяли в его голове бесконечный спор о веке нынешнем и веке грядущем. Все его мысли сводились к тому, что есть жизнь и что есть смерть, что есть время, так безостановочно текущее, и очень ли далеко до Америки? Порой глаза его смыкались, молоток выпадал из рук. но он продолжал слышать характерное постукивание сапожника легкий удар, второй покрепче и трети, самый сильный — словно на его месте сидел призрак, тачавший невидимые башмаки. Когда кто-нибудь из соседей спрашивал, почему он не переезжает к сыновьям, он указывал на груду обуви на верстаке и говорил:
— А это кто чинить будет?
Шли годы, он не мог понять, как и куда они исчезли. Бродячие проповедники проходили через Фрамполь с волнующими новостями из внешнего мира. В портновской синагоге, куда все еще ходил Абба, один молодой человек рассказывал о войне и антисемитских законах, евреях, стекающихся в Палестину. Крестьяне, годами ходившие к Аббе, внезапно бросили его и переметнулись к сапожникам-полякам. Однажды старик услышал, что неизбежна новая мировая война. Гитлер — да сгинет имя его! — поднял полчища своих варваров и угрожает захватить Польшу. Этот бич Израиля изгнал евреев из Германии, как некогда изгнали их из Испании, Старик подумал о Мессии и разволновался. Кто знает? Может, это и была битва Гога и Магога?[79] Может, Мессия в самом деле придет, и мертвые воскреснут? Он уже видел разверстые могилы и встающих из них маленьких сапожников — Аббу, Гецеля, Трейтеля, Гимпеля, своего деда, отца. Он зазывал их всех в дом. выставил наливку, пироги. Песе стало стыдно за беспорядок и развал в доме, но он ее успокоил: 'Ничего, найдем кого-нибудь прибраться. Теперь-то мы все вместе!' Внезапно налетело облако, окутало весь Фрамполь — и синагогу, и хедер, и микву, дома всех-всех евреев, и его хибару тоже — и перенесло местечко целиком в Святую землю. И представьте себе его изумление — он увидел там своих детей из Америки. Они бросились к его ногам, умоляя: 'Прости нас, отец!'
Когда Аббе рисовалась эта картина, молоток его колотил, точно бешеный. Он видел, как маленькие сапожники надевают свои лучшие праздничные наряды, накидки в складочках с широкими лентами и отправляются веселиться в Иерусалим. Они молятся в Соломоновом храме, [80] пьют вино из райских садов, едят быка и Левиафана на пиру праведников.[81] Почтенный Иоханан-сапожник, прославившийся благочестием и мудростью — приветствует свой род, а потом заводит речь о Торе и о сапожном ремесле. Минула суббота, весь клан возвращается во Фрамполь, ставший частью Земли Израилевой, и входит в свой старый дом. Дом, такой же маленький, как раньше, чудесным образом вмещает всех, подобно описанной в Танахе шкуре лани. Они работают за одним верстаком — Аббы, Гимпели, Гецели, Годели, Трейтели и Липпе — шьют золотые сандалии для дочерей Сиона и великолепные башмаки для его сыновей. Сам Мессия призывает маленьких сапожников и заказывает им пару шелковых шлепанцев.
Однажды утром, когда Абба был погружен в свои воображаемые странствия, он услышал страшный грохот. Старик содрогнулся до костей: вот он, трубный глас Мессии! Он выронил башмак, над которым трудился, и в экстазе выскочил на улицу. Но то был не Илья-пророк, возвещающий о приходе Мессии. Нацистские самолеты бомбили Фрамполь. В местечке началась паника. Бомба упала возле синагоги, и от взрыва Абба почувствовал, что в голове у него все помутилось. Преисподняя разверзлась перед ним. Грохот взрыва сменило море огня, осветившее весь Фрамполь. Со двора синагоги валил черный дым. Стаи птиц метались в небе. Лес горел. Среди гигантских столбов дыма Абба разглядел со своего холма фруктовые сады. Цветущие яблони тоже горели. Несколько стоявших поодаль мужчин бросились ничком на землю и кричали, чтобы он тоже ложился. Он не слышал их; губы кричавших шевелились, точно в пантомиме.
