правнуки, не знавшие ни слова на идише, теперь выучили несколько фраз. Им рассказали легенды Фрамполя, историю маленьких сапожников и Аббы — основателя рода. Даже жившие по соседству той были немало наслышаны об истории семьи. В рекламе, которую Гимпель помещал в газетах, он гордо сообщал, что ею семья принадлежит к древнему роду сапожников:
'Наше мастерство уходит своими корнями во времена трехвековой давности, когда наш предок Абба выучился ремеслу в польском городе Броды у местного мастера. Община Фрамполя, где трудилось пятнадцать поколений нашей семьи, присвоила ему титул «Учителя» в знак признания его благотворительных заслуг. Это ощущение своей ответственности перед обществом всегда сопутствовало нашей самозабвенной любви к высшему мастерству и честному отношению к своим клиентам'.
В день приезда Аббы газеты города Элизабет сообщили, что к семерым братьям, владельцам знаменитой обувной фирмы, приезжает из Польши отец. Гимпель получил множество поздравительных телеграмм от конкурирующих компаний, от родственников и друзей.
Это было необычайное торжество. В столовой у Гимпеля были накрыты три стола: один для старика, его сыновей и невесток, другой для внуков, третий — для правнуков. Несмотря на то, что день был в разгаре, на каждом столе возвышались свечи — красные, синие, желтые, зеленые — и их огоньки, отражаемые фарфором, серебром, хрусталем бокалов и графинов, напоминали первый седер Песаха. Все свободные места были уставлены цветами. Невестки, конечно, предпочли бы видеть Аббу одетым подобно всем, но Гимпель проявил твердость, и Аббе позволили пронести первый день в привычном долгополом лапсердаке. Однако Гимпель все же нанял фотографа, чтобы запечатлеть банкет для публикации в газетах — и пригласил раввина и кантора, чтобы украсить старику празднество традиционным пением.
Абба сидел в кресле во главе стола. Гимпель и Гецель принесли чашу с водой и омыли ему руки в знак благодарения перед трапезой. Еда была сервирована на серебряных блюдах, которые подносили негритянки. Перед стариком стояли всевозможные соки, салаты, ликеры, коньяки, икра. Но в его голове роились фараон. Иосиф, Потифарова жена,[87] земля Гошен,[88] главный хлебодар и главный виночерпий фараона. Руки у него так дрожали, что есть он не мог, и Гимпелю пришлось его кормить. Сколько сыновья к нему ни обращались, он так и не мог членораздельно с ними говорить. Он подскакивал от каждого телефонного звонка — казалось, нацисты все еще бомбили Фрамполь. Весь дом кружился, точно карусель; столы висели на потолке, и все летало вверх ногами. При свете свечей и электрических ламп его лицо было болезненно-бледным. Не успели покончить с супом и перейти к цыплятам, как он начал засыпать. Сыновья быстро подхватили его, отвели в спальню, раздели, уложили в постель и вызвали врача.
Он провел в кровати несколько недель, то приходя в сознание, то впадая в беспамятство опять, в горячечной дреме. У него даже не хватало сил молиться. Возле постели круглосуточно дежурила сиделка.
Мало-помалу он окреп настолько, что начал выходить из дома и делать несколько шагов на свежем воздухе, но рассудок его не прояснялся. Он мог забрести в какой-нибудь чулан или запереть себя в ванной и не понимать, как оттуда выбраться; звонки в дверь и радио пугали его, ровно как и проносившиеся мимо дома машины. Однажды Гимпель взял его с собой в синагогу, что находилась милях в десяти от дома, но даже там он ничего не понимал. Синагогальный служка был чисто выбрит; канделябры излучали электрический свет; не было ни ведра, ни рукомойника, ни печки, к которой можно было притулиться. Кантор вместо того, чтобы петь, как положено порядочному кантору, что-то бормотал и брюзжал. Таллиты у молящихся смахивали скорее на шарфики, такие они были маленькие. Абба был уверен, что его затащили в церковь, чтобы крестить…
Когда наступила весна, а ему не полегчало, невестки стали намекать, что не мешало бы его отдать в богадельню. Но случилось нечто непредвиденное. Однажды, случайно отворив чулан, Абба заметил на полу какой-то сундучок, показавшийся ему знакомым. Открыв его и приглядевшись, он узнал свой сапожный инструмент, привезенный из Фрамполя; колодку, молоток, гвозди, нож, клещи, напильник, шило — даже развалившийся башмак. Абба почувствовал, что от волнения его затрясло; он не мог поверить своим глазам. Опустившись на маленькую скамеечку, он принялся неуклюжими пальцами наощупь узнавать рукоятки. Когда Бэсси вошла и увидела его, играющего грязным старым башмаком, она расхохоталась.
— Что вы делаете, папа? Осторожнее, вы порежетесь, упаси Господи!
В тот день Абба не ложился в постель, чтобы вздремнуть. До самого вечера он работал и даже обычную порцию цыпленка съел с аппетитом. Он радовался внукам, пришедшим посмотреть, чем занимается дед. На следующее утро, когда Гимпель рассказал братьям, что их отец взялся за старое, они только посмеялись, но вскоре стало ясно, что спасение старика — в работе. Он без устали трудился изо дня в день, выуживая из чуланов старую обувь и упрашивая детей раздобыть ему кожу и инструменты. Обзавелись необходимым, он перечинил всю обувь, которая была в доме — имужскую, и женскую, и детскую. После пасхальных каникул братья собрались вместе и решили построить во дворе маленький домик. В нем они поставили сапожный верстак, заготовили впрок подметки и кожи, гвозди, краски, щетки все, что обычно требуется в сапожном ремесле.
Абба зажил новой жизнью. Невестки уверяли, что он помолодел лет на пятнадцать, не меньше. Как в былые дни во Фрамполе, он вставал ни свет, ни заря, читал молитву и устремлялся к верстаку. Веревка с узелками снова служила ему мерной лентой. Первая пара туфель, которую он сделал для Бэсси, была на устах у всей округи. Невестка издавна жаловалась на ноги и уверяла теперь, что таких удобных туфель у нее в жизни не было. Вскоре и жены остальных сыновей по ее примеру надели туфли, сделанные Аббой. За ними наступил черед внуков и внучек. Даже кое-кто из соседей-гоев пришел к Аббе, прослышав, что старик с великой радостью делает на заказ прекрасную обувь. Чаше всего он объяснялся с ними жестами, но они прекрасно договаривались. Маленькие внуки и правнуки старого сапожника полюбили стоять в дверях, наблюдая за его работой. Теперь он зарабатывал деньги и щедро одаривал их сладостями и игрушками. Дело дошло до того, что однажды он очинил карандаш и принялся их обучать начаткам иврита и иудаизма.
Как-то в воскресенье в мастерскую зашел Гимпель и, засучив рукава, сел за верстак рядом с Аббой — конечно не совсем всерьез. Другие братья не отстали от него, и в следующее воскресенье возле верстака стояло уже восемь табуреток. Сыновья Аббы расстелили на коленях мешковину и принялись за работу, как в доброе старое время: обрезая подметки и ставя набойки, протыкая дырки и заколачивая гвоздики. Женщины стояли во дворе и улыбались, но было видно, что они гордились своими мужчинами, а дети были просто в восторге. Солнце врывалось в окна, и в его лучах плясали мириады пылинок. В высоком весеннем небе над травами и водами плыли облака, похожие на огромные щетки, на рыбачьи лодки, на стада овец, или на слонов. Птицы чирикали, мухи жужжали, бабочки подрагивали крыльями.
Абба вскинул густые брови и грустными глазами оглядел своих наследников, семерых сапожников: Гимпеля, Гецеля, Трейтеля, Годеля, Фейвеля, Липпе и Ханаана. Их головы побелели, хотя то тут, то там проглядывали еще пшеничные прядки. Нет, слава Богу, они не уподобились тем евреям, которые стали в Египте поклоняться идолам. Они не предали забвению свое происхождение, не затерялись в гуще недостойных. Старик хрипло откашлялся, отчего где-то в груди у него булькнуло, и внезапно запел приглушенным сиплым голосом:
И сыновья Аббы хором подхватили:
