место. Осматриваюсь по сторонам. Хоть убей, не вижу никого из наших. На кладбище пусто. Отхожего места нету. Захожу в баню — ни звука. Сажусь на верхнюю полку, смотрю вниз на камень, куда по пятницам льют ведрами воду, и думаю: зачем я здесь? Если тут понадобился опытный бес, неужели надо гнать его из Люблина? Что у них — в Замостье чертей мало? Снаружи сияет солнце — время летнее, но в бане холодно и мрачно. Надо мной висит паутина, в паутине сидит паук и сучит лапками, будто прядет свою нить, но нить не тянется. Мух кругом ни следа, даже шкурки мушиной не видно. Чем же он питается, мошенник, думаю я, — неужели собственными потрохами? И слышу вдруг напевный талмудический голосок: 'Не насытится лев малым кусочком, и канава не наполнится землею, осыпающейся с краев ее'. Меня разбирает смех.
— Да неужели? Ты зачем это прикинулся пауком?
— Побывал уже я червяком, блохой и лягушкой. Сижу здесь двести лет, а работы — кот наплакал. Но уйти нельзя — нет разрешения.
— Что они здесь — не грешат, что ли?
— Мелкие людишки, мелкие грешки. Сегодня он возжелает метлу ближнего своего, а завтра уже постится и насыпает горох себе в башмаки покаяния ради. С тех пор, как Аврахам Залман вообразил себя Мессией, сыном Иосифовым,[102] здешняя публика погрузилась в спячку. Будь я на месте Сатаны, я бы сюда и первоклашку не стал посылать.
— Сатане это денег не стоит.
— А что новенького на свете?
— Для нашего брата хорошего мало.
— А что случилось? Или Дух святой укрепляется?
— Где там укрепляется! Он только в Тишевице крепок. В больших городах о нем и слыхом не слыхивали. Даже в Люблине он вышел из моды.
— Так это же прекрасно!
— Ничего не прекрасно, — говорю я. — Для нас 'кругом виноват' куда хуже, чем 'чист и невинен'. Дело дошло до того, что люди тянутся грешить выше своих сил и возможностей. Они готовы на вечные муки ради мелкого пошлого грешка. А тогда мы зачем? Вот недавно я летел над Левертовской улицей и увидел еврея в скунсовой шубе. Черная борода, закрученные пейсы, в зубах янтарный мундштук. Навстречу ему — чиновничья жена. Я возьми да и скажи: 'Ничего бабенка, а, приятель?' Я надеялся, самое большее, на грешный помысел с его стороны. Даже носовой платок приготовил утереться, если он в меня плюнет. А он что делает? 'Не трать слов попусту, — отвечает он сердито, — я готов. Давай-ка лучше ее обработай'.
— Что же это за напасть такая?
— Просвещение! Пока ты здесь двести лет баклуши бил, Сатана заварил новую кашу. У евреев появились писатели. На идише, на иврите — перехватили наше ремесло. Мы тут горло надрываем, толкуя с каждым подростком — а они свою белиберду выпускают несметными тиражами и распространяют всюду среди евреев. Они все наши приемчики мигом усвоили — и богохульство, и благочестие. Они тьму доводов приведут, чтоб доказать, что крыса — тварь кошерная. У них одна цель — принести погибель миру. Вот ты, тебя здесь держат двести лет, и никого ты не сумел развратить. А если ты за столько лет ничего не смог сделать, чего ждать он меня за две недели?
— Ну, как говорится, — поглядишь на дело свежим глазом.
— Да на кого тут смотреть?
— К нам переселился из Модлых Божиц молодой раввин. Ему еще и тридцати нет, но он ученый до невозможности, знает наизусть все тридцать шесть трактатов Талмуда. Величайший каббалист на всю Польшу, постится по понедельникам и четвергам, а в микве обливается ледяной водой. Нашего брата он на версту к себе не подпускает. Вдобавок у него красивая жена, которая его прекрасно кормит. Ну, чем мы его можем соблазнить? Он как железная стена, ничем не прошибешь. Если хочешь знать мое мнение, Тишевиц надо вычеркнуть из наших списков. Я об одном прошу — убрать меня отсюда, пока я не спятил.
— Нет сперва я должен поговорить с этим раввином. Как ты думаешь, откуда к нему лучше подступиться?
— Сам решай. Ты и рта раскрыть не успеешь, какой тебе соли на хвост насыплет.
— Ну нет, я люблинский. Меня так просто не спугнешь.
По дороге к раввину стал я расспрашивать чертенка:
— Ты какие методы пробовал?
— Да каких я только не пробовал! — отвечает.
— Женщину?
— Он смотреть на нее не станет.
— Ересь?
— Он на этом деле собаку съел.
— Деньги?
— Да он монетки отродясь в руках не держал.
— Слава?
— Он ее презирает.
— Нет ли у него чего в прошлом?
— Вовсе оно его не беспокоит.
— Должна быть у него какая-то слабинка.
— Не знаю, где ее искать.
В кабинете раввина распахнуто окошко, влетаем мы внутрь. Кругом обычные причиндалы: шкафчик со Святым Писанием, книжные полки, мезуза в деревянном футляре. Раввин, молодой человек с белокурой бородой, голубыми глазами и рыжеватыми пейсами, с высоким лбом и глубокой залысиной, сидит в раввинском кресле и изучает Гемару. Он наряжен в полную форму: ермолка, кушак и окаймленный бархатом талес, где каждая бахромка сплетена в восемь нитей. Я прислушиваюсь, что происходит у него в голове: мысли самые чистые! Он раскачивается из стороны в сторону и декламирует: 'Рахель туна втазеза', затем переводит: 'острижена рунная овца'.
— На иврите «Рахель» — это и овца и женское имя, — говорю я ему.
— И что же?
— У овцы шерсть, а у девушки — волосы.
— Что из этого следует?
— Если только она не двуполая, у нее волосики на лобке.
— Перестань нести вздор и дай мне заниматься, — сердито говорит раввин.
— Погоди минутку, — говорю я, — Тора от тебя не убежит. Иаков, это правда, любил Рахель, но когда ему взамен подсунули Лию, он ведь тоже не отравился. Потом Рахель дала ему в наложницы Билху, и как же отомстила сестре Лия? Положила ему в постель Зилпу.
— Все это было до того, как Тора была дана евреям.
— А царь Давид?[103]
— Это произошло до отлучения, провозглашенного рабби Гершомом. [104]
— До рабби Гершома или после, а самец всегда самец.
— Мерзавец. Шаддай, кра Сатан![105] — вскричал раввин.
Ухватившись обеими руками за пейсы, начинает он трястись, как от дурного сна. 'Что за дурацкие мысли лезут мне в голову?' Он берется за мочки ушей и закрывает глаза. Я продолжаю говорить, но он не слушает — погрузился в Писание, и слова мои отскакивают от него, как горох от стенки. Тишевицкий чертенок говорит:
— Крепкий орешек, а? Завтра он будет поститься и кататься на ложе из репейника. И отдаст последнюю копейку бедным.
— Чтобы в наши дни такая твердость в вере?
— Крепок, как скала.
— А жена его?
— Жертвенный агнец.
— А дети?
