– Ну и какие альтернативы? Торчать в раскаленном автобусе, который не двинется, пока все не погрузятся на борт? Нет уж. Лучше здесь, дорогуша. Кондиционер в автобусе не будет работать, пока водитель не включит двигатель, понимаешь ты это?
– Не называй меня дорогушей, – прошипела она себе под нос. Не называй меня дорогушей!
Он попытался помассировать ей плечи. Хилари уронила на пол сумку и повернулась к нему.
– Слушай, если ты собираешься строить из себя всезнайку весь отпуск, то давай лучше сразу поедем разными автобусами…
Он улыбнулся, продолжая разминать ей шею.
– Тебе нужно время, чтобы привыкнуть. Попытайся расслабиться.
Она подняла сумку, желая понять, почему ее всегда так бесит его спокойствие.
– По-моему, ты сказал, что мы едем в Марбелью! – Майки негодующе посмотрел на Пастернака.
– Я упомянул Марбелью, Майки, я просто упомянул. Марбелья всего лишь один из курортов, где мы могли бы определиться…
– Определиться по прибытии! Обалдеть! Об этом ты тоже ничего не говорил! Скорее всего, нас засунут в какой-нибудь отстойник за километры от пляжа, ни наркотиков, ни клубов, вообще ни хера там нет! Дерьмо! Почему мы тебя все время слушаем, чучело? Мы могли бы быть сейчас на Ибице!
Том прочистил горло.
– А где вообще эта Нерха?
– Вот именно.
Они закинули сумки в автобус под номером 17.
Но им пришлось разочароваться, когда на борт поднялся их тур-гид. Сидя на заднем сиденье автобуса, ребята пожирали глазами стайку работниц курорта в блестящих мини-юбочках, обменивавшихся сплетнями в тенечке. Девчонки из «Санфлайт» – их туркомпании – выглядели потрясно на взгляд Команды алкашей из Уэйвертона. Возможно, это одна из возможностей расслабиться. Однако, когда Давина взгромоздилась в автобус и дала отмашку, их надежды рухнули. Она была толстая и очкастая. Не то чтобы очки как-то могли обломать кайф сами по себе, но за линзами толщиной с кирпич прятались бегающие смущенные глазки мымры, которую жизнь имеет по полной программе.
Радости с Давины было немного, это точно. Ее лекция по ходу поездки только подтверждала это. Она вещала, как учитель, внушающий уверенность и силу, вот только забыла убедить в этом себя. Ее мантра, которая, как она надеялась, познакомит всех присутствующих с экспресс-курсом по достопримечательностям Коста-дель-Соль, даже не долетала до задних рядов, и усталые пассажиры просто пялились в окна на проплывающий пейзаж.
– Я всем говорю, чтобы к испанскому солнцу относились с уважением. Да? Я очень верю в то, что я называю умеренностью. И я также уверена в том, что самый первый день может испортить вам весь отпуск. И я обращаюсь, как мне нравится это называть, ко всей ораве.
Засмеялся только Пастернак. Он просто покатился со смеху – ему она показалась невероятно забавной.
– Отлично!
Давина продолжала давить.
– Завтра утром я проведу что-то вроде… – она обозначила пальцами кавычки, – «неформального междусобойчика» в баре у бассейна, где я пробегусь по некоторым имеющимся у нас в наличии поездкам и экскурсиям по самым доступным ценам, да? И эта неформальная тусовка – прекрасная возможность познакомиться с остальными отдыхающими.
Шон представил этот ужас и сжал кулаки. Хилари глазела в окно, все еще под впечатлением от мимолетного взгляда одного из ребят, что сидели в хвосте автобуса. Какой красавчик! Она позавидовала той счастливице, которой повезет его окучить во время отдыха.
– Итак, я уверена в том, что в первый день надо расслабиться и отдохнуть, и именно поэтому я устраиваю неформальную встречу у бассейна в одиннадцать часов для всех сонь, которые только и мечтают прилечь. Помните, что это ваш первый день и что здесь ОЧЕНЬ жарко, да? Каждый раз я всем говорю, что в первый день… – она сделала паузу, чтобы добавить значимости тому, что собиралась им выдать, – надо быть поаккуратнее, да? Желаю вам потрясающего отдыха.
Пастернак с энтузиазмом зааплодировал, выдернув Шона, сидевшего через три ряда от него, из его фантазий. Шон потерялся в охряных сьеррах, чье великолепие привело его в возвышенное состояние, и он мысленно вернулся в молодые годы. Прекрасный вид за окном, поля и в особенности горы вызвали у него животную радость, чувство собственной исключительности, которое уже тогда, подумал он, отметило его как человека, призванного работать с естественными, природными материалами. У него поднималось настроение. Вся злость и расстройство оставались позади с каждым новым изгибом дороги и очередным видом гор впереди.
В те первые месяцы, когда с него наконец сняли «воротник», он вернулся к необъятным ландшафтам в попытке снова ощутить эту необузданную, полную надежд детскую свободу. Казалось, что он больше никогда не сможет работать каменщиком – во всяком случае, на прежнем уровне. Пошли слухи, что глаза Шона и его нетвердая рука уже не потянут ту сложную работу по камню, которой он славился. Когда он пришел устраиваться на работу в «Керк касл» вскоре после травмы, то сразу понял по нервной походке и бегающему взгляду управляющего, что тому уже что-то нашептали.
Потом наступил самый паршивый период, когда он работал каменотесом, подгоняя куски камня в пригодные к использованию блоки и плиты. Он это ненавидел. Мясницкая работа. Его заставляли обтесывать узорно вырезанные опоры ворот до состояния безликих каменных блоков.
Они платили ему по четыре фунта в час и продавали заказанные блоки по восемьдесят фунтов за ярд.[3] Он терпел эту каторгу ради редких возможностей реставрировать некоторые произведения искусства, и эту работу он делал с любовью настоящего мастера. Но даже эти редкие случаи не приносили радости. Проект, который занял четыре недели кропотливой работы, подгонки, обточки, резки, гравировки и принес ему всего лишь шестьсот фунтов, был немедленно продан почти за пять тысяч. Он начал ненавидеть и своих клиентов, и своих нанимателей – два качества, которые могут испортить репутацию. Он свалил, когда его непосредственный начальник попросил его срезать основу мраморного бюста, возможно, эпохи императора Августа, для клиента в Сент-Хелене, который хотел зацементировать ее в стену бассейна.
– Вот и все, старина Шон, – бормотал он себе под нос в ожидании автобуса в тот день. – С тебя достаточно.
И он отправился в горы. Всегда до конечной остановки автобуса или электрички – Моул Фаму, Сноудон, Кембрия, Пик Дистрикт, – и всегда в те места, куда можно взобраться и смотреть на все сверху. Это были дни душевного покоя. Было и сожаление, но он находил сладостное умиротворение в своих долгих прогулках. Нездешнее дремлющее великолепие древних гор вновь утешало его и наполняло покоем. Раз в неделю он отправлялся на одну из этих гор. Он сидел на самом верху и смотрел вниз, на маленький мир под ногами, и ему было хорошо.
Позади него кто-то начал хлопать, вытащив его из мечтательного состояния. Один за другим большинство остальных пассажиров присоединились и захлопали в ладоши.
Шон не знал, на кого злится больше – на Хилари, на горбуна, тащившего сумки, или на самого себя за то, что позволил ему это делать.
Последнее, что он ожидал увидеть в таком месте, – это портье. Он возник из ниоткуда после раздачи ключей, схватил три сумки волосатой ручищей и зашвырнул еще один баул через плечо, будто перышко. Он буркнул, чтобы они следовали за ним, и рысью рванул по ступеням и декоративным тропинкам к их вилле; костяшки его пальцев побелели от напряжения. Когда они, жутко вспотев, спустя пару минут добрались до жилища, он снова что-то буркнул и протянул руку за ключом. Хитрым взглядом стрельнув в Шона, когда тот полез в карман за ключами, горбун вытер руку о футболку на толстом животе и впустил их в дом. Но сам и не думал уходить и продолжал стоять. Хилари со смущенным видом подавала какие-то знаки. Шон озадаченно смотрел на низкорослого мужика.
На лице того читалось: «Ты, конечно, здоровяк, но я притащил все твои сумки в одной руке! И твоей бабе понравилось! Она оценила мою силу!»
