смотри по сторонам, не то раздавят! — наставляла она меня, на ощупь помогая укладывать чемодан.
С тревожным сердцем, переполненный честолюбивыми мечтами, я сел на поезд, отправлявшийся в Токио.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В сентябре пятого года Тайсё[29], погожим вечером я вошёл в общежитие, северный корпус, десятый номер. На грубо сколоченных столах в пыльной комнате для самостоятельных занятий были наклеены имена двенадцати студентов — моих сожителей. Несколько человек уже вселились. Когда я представлялся, на башне часы пробили пять. С каким волнением я слушал этот бой…
Накануне вечером молодые люди из тех, что посещали наш храм, почти десять человек, устроили для меня в молельном зале проводы. Впрочем, проводами назвать это трудно, поскольку по случаю большого улова в тот день пировала вся деревня. Молодые люди, мои ровесники, были рыбаками, но в вечера, свободные от работы в море, они обязательно собирались в храме, репетировали ритуальные пляски кагура, осваивали учение Тэнри, учились писать иероглифы. Тем временем я, устроившись в углу за столом и ящичком для книг, повторял уроки. Я сочувствовал страстному желанию этих молодых людей хоть что-то усвоить, но не представлял, какое я бы мог дать им руководство. В молельной каждый вечер, точно в клубе, собирались верующие всех возрастов, мужчины и женщины, и, совершив благодарственное богослужение за благополучно проведённый день, пускались в разговоры на самые разные темы, но я всегда оставался сторонним слушателем. Несмотря на это, и верующие, и рыбаки всегда обращались со мной как со своим товарищем, и молодые люди устроили мне проводы, воспринимая меня как своего представителя. Напившись сакэ, они затянули рыбацкие песни и лишь иногда, вдруг вспомнив, по какому случаю собрались, подносили мне сакэ и говорили наперебой: 'Ты уж не забывай свою родину!' или: 'Смотри не подведи нас, добейся славы!'
Растрогавшись, я в эти минуты и вправду чувствовал себя их представителем. В то же время я твёрдо решил, поступив в Первый лицей, сразу же начать вытравлять из своего быта всё, что выдавало бы во мне человека, воспитанного на учении Тэнри.
Как описать жизнь в Первом лицее? На нескольких страницах сделать это затруднительно, но прежде всего скажу, что в то время в лицее ещё была жива удивительная преемственность. Здесь царил дух, питавший ростки всевозможных дарований, скрытых в сердцах учащейся молодёжи. Заглянув в любую из комнат общежития, вы бы нашли там самоуверенных молодых людей, собравшихся со всех уголков страны, которые своим говором и местным колоритом напоминали неоперившихся цыплят, а своими замашками подражали орлам, реющим в небесной вышине. Всё это было довольно комично, но в то же время грандиозность устремлений этих юношей впечатляла. Я чувствовал, как много во мне взорвано и разрушено. Я чувствовал, что перерождаюсь… Не знаю, насколько понятно я выразился.
В самом деле, все вокруг было для меня абсолютно новым.
Я впервые жил одной жизнью со своими сверстниками. Впервые жил в большом городе. Впервые вырвался из нищенского окружения. Мне, помимо литературы, открылся театр, открылась живопись, наконец — музыка. Я и сейчас не могу забыть того потрясения, которое испытал, впервые слушая Вагнера на регулярных концертах в консерватории. Пропустив два дня кряду занятия в лицее, я валялся в общежитии, ловя звучавшие во мне мелодии. В то время ещё не появилось радио, граммофоны были большой редкостью, и это было первое моё соприкосновение с западной музыкой. Оказывается, есть мир, который может потрясти душу до самых глубин! Я был поражён. Я был в ярости. Слово 'ярость' может показаться неуместным, но именно ярость гнала меня на все, какие только устраивались, концерты. В конце концов я понял, что должен и сам научиться играть на рояле.
Я много читал. Читал всё, что попадало в руки. Читал с одинаковым пылом и модного тогда Эйкена[30], и Бергсона, и профессора Нисиду[31] . Сам сочинял. На втором курсе меня избрали членом литературного клуба, и в специальном номере клубного журнала было напечатано моё 'Письмо безнадёжно влюблённого'. Мой старший брат был влюблён без взаимности, и, наблюдая за ним, я рассуждал о том, как следует поступать человеку, оказавшемуся в подобной ситуации. Мне хотелось написать своего рода философскую повесть, пропитанную идеями Бергсона, но главное — это было первое моё произведение, появившееся в печати.
Короче говоря, за три года учёбы в лицее у деревенского паренька, попавшего в большой город, ослеплённого его пёстрой культурой, изгнавшего из себя дикость, можно сказать, открылись глаза на мир. В самом деле, эти три года я чувствовал себя в аудиториях так привольно, точно приходил развлекаться. Но и для всех собиравшихся там юношей это была благодатная пора, обеспечивающая им идеальные, тепличные условия для того, чтобы общими усилиями выбрать свой жизненный путь. Если бы я не провёл эти три года в лицее, вероятно, из меня бы вышел другой человек.
Пока я работал в младшей школе, мне удалось скопить для дальнейшей учёбы не более пятидесяти йен. Плюс к этому морской офицер, посылавший мне по три йены во время учёбы в средней школе, согласился ещё некоторое время выделять мне ту же сумму — три йены. Располагая таким капиталом, я решил протянуть как можно дольше. Заглянув в дневник той поры, я обнаружил, что мои месячные расходы составляли всего девять йен.
Еда — 6 йен (затраты на еду в день — 20 сэн);
Плата за проживание в общежитии — 1 йена;
Комнатные затраты (плата за газету, общие сборы на вечеринки и т. д.) — 30 сэн;
Книги и т. п. — 1 йена 70 сэн.
Во втором семестре я внёс деньги за учёбу, и, поскольку накопления мои оскудели, а морской офицер по состоянию здоровья ушёл в отставку и уже не мог посылать мне три йены, положение моё было плачевным. В то время в лицее ещё не было организовано общество взаимопомощи, и для таких, как я, выходцев из деревни найти дополнительный приработок было делом практически невозможным. Я попытался сократить траты на еду, составлявшие в течение месяца львиную долю моих расходов. Загодя подал заявление о том, что не буду питаться в общежитии, и таким образом получил в своё распоряжение двадцать сэн в день. Многие студенты считали еду, которую готовили в общежитии, невкусной и время от времени, отказавшись от неё, подкреплялись в главном холле общежития или в уличных ресторанах. Для меня то, чем кормили в общежитии, казалось деликатесом, но я нашёл способ питаться на стороне за десять — двенадцать сэн в день, поэтому, отказываясь половину месяца от еды в общежитии, я экономил восемь-девять сэн в день. Если вдуматься, какая убогость! Не ощущая себя обделённым, я ел во время вечерних посиделок купленный в складчину жареный батат и обходился по этому случаю без ужина, ничего не ел на завтрак и обед, чтобы потом на пустой желудок слушать концерт в консерватории. По Токио, как бы ни было это далеко, я повсюду добирался пешком, экономя на трамвае.
В конце второго семестра я увидел на доске объявлений извещение о том, что княжеская семья Ито в память о заслугах князя Хиробуми объявила конкурс на получение стипендии. Среди учащихся, живших со мной в одной комнате, три человека получали стипендии от бывших сюзеренов и префектур по месту рождения. Я тоже решил попытать счастья. Я считал знаком судьбы то, что поступил в высшую школу благодаря вдохновенной речи учителя Нисиямы, произнесённой им в день государственных похорон князя Хиробуми, так что если бы я получил стипендию, учреждённую в честь его заслуг, это было бы чудесным стечением обстоятельств. Полный радужных надежд, я решил принять участие в конкурсе. Я подал заявление вместе с таблицей успеваемости через учебную часть лицея. Но заведующий учебной частью сразу же меня осадил:
— Успеваемость у вас отличная, тут не придерёшься, но родом-то вы из Сидзуоки… А при назначении стипендий в конечном итоге преимущество будут иметь выходцы из старого клана.
