Сэридзава Кодзиро
УМЕРЕТЬ В ПАРИЖЕ
Избранные произведения
МУЖСКАЯ ЖИЗНЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Не помню, как я жил вместе с отцом и матерью.
Мне было пять лет, когда, оставив меня на попечение деда с бабушкой, родители уехали из деревни, взяв с собой моих старшего и младшего братьев. У меня сохранились лишь смутные воспоминания о периоде, предшествовавшем обращению отца в вероучение Тэнри[1], под влиянием которого он полностью отказался от денег, как символа греха ('праха'[2]), и встал на путь нестяжания. Помню, как упало большое дерево на дворе нашего просторного дома, как из окна нового храма, построенного в углу двора, я смотрел на идущих в школу детей, напевая песенку: 'Дети, будьте осторожны с грифельными досками!', помню, как сносили этот только что построенный храм, поскольку не удалось получить разрешение в провинциальной управе, как распродавался по частям наш дом, но среди всех этих воспоминаний я не вижу лица матери. Так что не могу сказать ничего определённого о том, как она выглядела в молодости, когда, судя по тому, что я слышал от других, слыла красавицей. Отчётливо помню, как срубили огромное, в три обхвата, железное дерево, и как я напихал его маленькие жёлтые плоды за пазуху, и как ночью, когда стал раздеваться перед сном, жёлтые плоды посыпались на циновки, раскатившись по всей комнате. До сих пор я слышу этот стук, а вот как звучал голос матери, не припомню. Или вот — сносили амбар… Не забыл даже, как плакал, когда пыль от рухнувшей белой стены попала в глаза, но ни одного воспоминания о родительской ласке! Вероятно, с этим связаны мои первые горестные переживания.
Вскоре после того, как у меня появился младший брат, родители уехали, оставив меня на попечение бабушки и деда.
Почему отец уверовал в учение Тэнри? Почему уехал из родной деревни? Сколько раз в последующие годы я размышлял об этом! Но вопросов никому не задавал. Лишь по мере взросления, постепенно, естественным путём до меня стал доходить смысл происшедшего.
Я родился в рыбачьей деревне, которая, точно прячась от дующих с запада ветров, приютилась на восточном берегу устья реки Каногавы, впадающей в залив Суруга. Ныне она стала частью города Нумадзу, её внешний вид и уклад совершенно переменились, но на протяжении долгой истории эта рыбачья деревня, в которой не было и ста дворов, составляла особый, самобытный мир. В разное время она была приписана то к владениям Идзу, то к владениям Суруга, но, поскольку среди её жителей почти не было землевладельцев, власти предержащие не жаловали её вниманием, благодаря чему она сумела сохранить старинные нравы и обычаи.
Про деревню ходило много легенд. В древности некий знатный человек из западных земель, призвав своих подчинённых, погрузился на несколько кораблей и, убегая от вражеской злобы, направился к далёкой стране Адзума[3], но по дороге западный ветер прибил его к устью нашей реки. Со словами: 'Здесь путь, на который я ступаю', — он сошёл на берег, где основал поселение, отчего, как говорили, наша деревня и получила имя 'Ганюдо', то есть буквально — 'Я ступаю на путь'. Между прочим, считалось, что этот знатный человек был в числе моих предков. Некоторые даже утверждали, что он был сыном принца крови Кацурахара. Но насколько это соответствует истине, мне неизвестно.
Как бы там ни было, жители Ганюдо свято верили, что в далёком прошлом их общие предки прибыли сюда, покинув родину. Эта вера их сплачивала. Но обратной стороной этой веры была необычайно сильная неприязнь к жителям других деревень, которых они презрительно называли 'людом'. Из деревни выходили всего две дороги: одна вела на юго-запад, другая — на север. Они были единственным средством сообщения с так называемым 'людом', поэтому весть о том, что у нас появился кто-то чужой, мгновенно разносилась по всей деревне, возбуждая общую насторожённость. За исключением тех, кто терпел бедствие на море и взывал о помощи, на всех прочих представителей 'люда' смотрели с холодным безразличием. Когда кто-либо из рыбаков терпел бедствие в устье реки, кто бы он ни был — ему спешили на помощь, подвергая себя всяческому риску (кажется, в то время спасательные работы не имели общественного признания, и даже в тех случаях, когда, участвуя в спасении, тонул кто-либо из членов молодёжной организации, его и не думали награждать). Но и это, по мнению некоторых, рыбаки из нашей деревни делали только в память о тех трудностях, которые пришлось испытать нашим предкам во время морского перехода.
В детстве, в конце каждого года, мы выставляли на двух дорогах, ведущих в деревню, маленькие храмы, посвящённые мужскому детородному органу, и, подстерегая жителей других деревень, направлявшихся в Ганюдо, взимали с них своего рода пошлину за вход. Вероятно, это был пережиток какого-то древнего обычая. С человека, идущего пешком, брали три сэна[4] , с человека, въезжающего на повозке, — пять сэн. Если же кто-то пытался пробраться в деревню, не заплатив, его осыпали бранью, хватали за рукава, цеплялись за пояс, ловили за ноги, пытались повернуть телегу назад. Ради такого случая мы всем скопом ночевали на дороге. На вырученные деньги мы покупали на Новый год ритуальный шест из тростника, украшенный бумажными полосками, и устанавливали у входа в деревню, соревнуясь с окрестными деревнями, чей шест длиннее и толще. Поскольку в нашей деревне младшей школы не было, дети ходили учиться в школу Янаги-хара, расположенную по ту сторону рисовых полей у подножия горы Кацура, но благодаря нашей сплочённости и необузданности дети из других деревень нас боялись…
Во всей деревне, кажется, одна наша семья обладала денежными средствами, на которые при необходимости могли рассчитывать односельчане. Знатный человек, приплывший с запада, был моим предком, и, как я слышал, все его потомки, включая и моего деда, не отказывая односельчанам в помощи, проводили свои дни, услаждая слух игрой на сямисэне. Кто бы ни забредал из дальних краёв в нашу деревню, он всегда находил в моём доме кров и поддержку. В большинстве своём это были монахи и паломники, говорят даже, что однажды останавливался у нас сам святой Нитирэн[5]. Правда ли это, не знаю, но учение Нитирэн пользовалось в деревне большой популярностью. Я слышал, что отец был необыкновенно одарённым ребёнком, удостоившимся похвалы властей, мечтал поступить в военное училище в Нумадзу, но дед этому противился. В старости отец не подтверждал, что поступил в военное училище, но нет сомнения, что пребывание там наложило на него определённый отпечаток.
Военное училище, бывшее рассадником новой для Японии культуры, располагалось в старинном замке Нумадзу, неподалёку от нашей деревни. Вскоре оно было закрыто, но всё же успело на заре эпохи Мэйдзи[6] воспитать для страны немало одарённых юношей — поборников новой культуры. Не заронила ли она в грудь моего отца, юноши из рыбацкой деревни, семена, давшие впоследствии столь удивительные всходы? Думаю, всё это в конце концов привело его к вере. В учении Тэнри имеется немало достойных порицания элементов, но выросшего в захолустной рыбацкой деревне отца, скорее всего, подкупила в нём новая мораль, новое знание, одним словом — нечто революционное. Со всей страстью отдавшись этому религиозному учению, он пожертвовал ради него всем, что у него было, и принялся осуществлять его на практике, подчинив жизнь суровым заповедям. Вероятно, в вопросах веры ему случалось испытывать и сомнения, и душевные терзания, но, припоминая отца, каким я его знал, могу только склонить перед ним голову.
Возможно, под влиянием моего отца почти вся деревня какое-то время придерживалась одной веры.
