держат в баке и по одному листу вручную отцеживают на специальном фильтре. Когда готова стопка из нескольких сот листов, её на сутки помещают под каменный гнёт, чтобы отжать воду. Затем листы по одному отделяют от стопки и, наклеив с помощью щётки на растяжную доску, сушат на солнце. В зависимости от погоды на это уходит один или два дня. Просушив, листы отдирают от доски и складывают вместе, потом режут на куски определённого размера большим тесаком и, наконец, относят в бумажную лавку. Даже при хорошей погоде весь процесс изготовления занимал у нас несколько дней.
Мои со старшим братом Сэйити обязанности состояли в том, чтобы отделять бумажный хлам от мусора, промывать растёртую массу в реке и отдирать листы от доски после их просушки. Приходя из школы, мы усердно помогали взрослым, с ног до головы покрываясь пылью. И внутри дома, и на сравнительно большом пустыре возле него всё было завалено бумажным хламом, так что от мусора и вони трудно было дышать. Входя каждый вечер в опрятно прибранный храм для совершения благодарственной службы, я чувствовала необыкновенную свежесть, словно очищалась душой и телом.
Относить изготовленную бумагу в лавку также было моим с Сэйити делом, но редко когда мы возвращались домой с парой йен. Нетрудно представить себе, как страдала мама от скудости нашего ежемесячного дохода.
Каждый день мы покупали в станционной лавчонке 'Дом среди персиков' оставшийся от дневной торговли варёный рис, снова разваривали его, отчего риса становилось больше, и это было нашей повседневной пищей. Мне тогда чувство голода казалось вполне естественным состоянием, так что я и не замечала пустоты в желудке.
Хотя в иные дни мы не могли позволить себе даже залежалого риса, мама, уверенная, что Господь нас не оставит, никак не выказывала своего чувства голода или недовольства, продолжая неутомимо делать бумагу. А между тем иногда нам улыбалась удача: то при разборке тряпья мы подпрыгивали от радости, обнаружив там денежную банкноту, то верующий рыбак по случаю богатого улова подносил Богу скумбрию, то крестьянин из предгорий в благодарность за исцеление приносил для священной трапезы редьку или рис, так что мы спасались от голода.
И наконец, когда целый день мы не имели ни крошки во рту и не было даже жертвенной пищи с алтаря, старший брат Сэйити, бывало, отправлялся почти за две версты к дедушке с бабушкой.
Вы ведь, конечно, помните — из-за того, что родители во имя веры отказались от семейного имущества, дедушка с бабушкой порвали с ними. Когда же маленький Сэйити приходил к ним, бабушка встречала его словами: 'Ну что, опять, поди, голодный?' — и, поскорее накормив его досыта, немедленно — другие ведь тоже ждут — отправляла назад, нагрузив мешком с рисом.
И она была права — мы, пересиливая голод, как избавления ждали у ворот дома, когда он вернётся. Помню, как при этом до нас доносились запахи из лавки, торгующей жареным бататом на соседней улице, заставляя непроизвольно принюхиваться. Чаще всего бабушка подкладывала в мешок скрученный бумажный пакетик охинэри[91] с серебряными монетками. Мама с благодарным поклоном приподнимала пакетик обеими руками, после чего посылала меня сбегать в лавку за жареным бататом.
И теперь не могу забыть, какими невыносимо долгими казались минуты, пока жарился батат, и как обидно было слышать издёвки уличных женщин:
— Надо же — дочка Небесного Дракона покупает жареный батат! Не иначе как кто-то пожертвовал на храм деньги.
От такой нищенской жизни и Сэйити, и я не были похожи на рослых и статных родителей, мы выглядели жалкими заморышами, и только Вы, живя у бабушки с дедушкой, были так же прекрасно сложены, как и отец. Уже по одному этому можно себе представить образ жизни, который мы тогда вели. Когда мы с братьями, не в силах заснуть от голода, прижавшись друг к другу, слушали мамины рассказы о лишениях, выпавших на долю Основательницы учения, или интересные истории из 'Записей о деяниях древности', это было нашей духовной пищей, но — увы! — не могло быть пищей телесной.
Как раз в это время в веру обратилось богатое семейство Ёнэкава, чьи сверкающие белой штукатуркой склады рядами выстроились напротив станции. В городке их уважали, но из-за того, что у них в роду была чахотка, все их сторонились.
Мужчины в их роду все перемёрли, и их осталось только трое: семидесятилетняя бабушка, сорокалетняя мать и её единственная дочь. Когда от этой пятнадцатилетней дочери с больной грудью отказались врачи, мама стала после работы ездить к ним, чтобы помогать ухаживать за больной. Это и стало причиной их обращения к вере.
Родителей, конечно же, обрадовало, что в общину вступило родовитое семейство, принадлежавшее к городской элите, — ведь тогда нас презирали даже продажные женщины. Той весной отец в очередной раз отправлялся для проповеди в Одавару, а оттуда в Мидзусаву в районе Осю. В то время у него не было денег даже на поезд до Одавары, а потому через перевал Хаконэ ему нужно было идти пешком. Сэйити это всерьёз заботило, и он сказал, протягивая отцу ножик, которым пользовался на уроках труда:
— Если встретятся злодеи, можно им защищаться.
Я и теперь отчётливо помню всё это. Мы с Сэйити не знали тогда, что отец, ранним утром стоящий у порога в гетрах и соломенных сандалиях, с холщовой сумкой в руках, едет в Осю на средства, добровольно пожертвованные верующими Одавары, и, воображая, как он пешком идёт до городов Осю, известных нам по урокам географии, мы вдвоём в тот вечер, вооружившись школьными картами, измеряли по ним его путь. Поскольку, отправляясь в миссионерские путешествия в такой экипировке, отец часто не возвращался и по три месяца, и по полгода, мы были просто уверены, что он ходит пешком.
Но ни отца, ни мать нисколько не тяготили эти длинные путешествия и необходимость сохранять собственный дом, так что до момента отъезда отца родители продолжали обеспокоенно обсуждать глазную болезнь дочери Ёнэкавы. Когда отец стал давать подробные наставления о том, как нужно получать 'прорицания' относительно глаз, мама на прощанье уверенным тоном успокоила его:
— Если в конце концов ничего не поможет, я дам обет пожертвовать Богу свой собственный глаз.
Уже в течение некоторого времени мама каждый день после окончания вечерней службы навещала семью Ёнэкава, чтобы ухаживать за дочерью, у которой болел глаз, и 'передавать ей Благодать', но перелома в болезни всё не наблюдалось, так что отец неоднократно замечал:
— Они люди состоятельные, излишне доверяют врачам, а это только вредит делу.
Или же:
— Поистине всё это богатство — прах, а потому, пока они не покаются и не захотят хотя бы немного поделиться с бедными, спасения им не видать.
Мама же, помню, всякий раз на это отвечала:
— Нет, не надо требовать от них невозможного. Это мне не хватает истинной веры.
Она и после отъезда отца продолжала каждый вечер ходить к Ёнэкаве. Оставшись дома, я укладывала младших братишек спать, ждала, когда она вернётся, и тогда могла судить о состоянии больной по выражению маминого лица.
Однажды мама возвратилась поздно ночью и, обессиленно присев на край разостланной по всему полу постели, кажется, тяжело вздохнула. После некоторого молчания она пробормотала про себя фразу из священных песнопений Кагура:
— 'Да, недоступное врачам — во власти Божьей'.
Поднявшись, она заглянула в лицо каждому из спящих детей, коснувшись их лбов ладонью, а потом снова направилась к выходу.
Я, притворившись спящей, внимательно вглядывалась в её расстроенное лицо; наконец мне стало настолько не по себе, что я неожиданно крикнула:
— Мама, ты куда?
Она, вздрогнув, обернулась и, увидев, что я приподнялась на постели, с неуверенностью, которую выдала дрожь в голосе, сказала:
— Ладно, успокойся и спи. От дочери Ёнэкавы врачи отказались, я схожу попрошу Бога помочь ей, вот и всё.
Вернувшись к моей постели, она зашептала, боясь разбудить мальчиков:
— Доченька, тебе уже двенадцать, и ты поймёшь, о чём говорит мама. Ты ведь слышала о том, как Основательница учения, чтобы спасти чужих детей, пожертвовала Богу двоих собственных. Помогать людям
