узкие.
— Развалины морской мельницы, — объяснил мне Паскуале Лачерба. — До землетрясения здесь, на побережье, таких мельниц было несколько. Их приводила в движение морская вода, которая водопадом низвергается в нечто напоминающее колодец. Эти так называемые морские колодцы, — объяснял он, указывая палкой, — зияют на уровне земли в расщелинах пористых скал; в них бурлит морская вода, поступающая по каким-то неведомым подземным каналам. — До сих пор неизвестно, откуда она берется, — не без удовольствия повторил он. — Конечно, из моря. Но как? Изучать это явление приезжали геологи со всего мира, но ничего не обнаружили и уехали несолоно хлебавши.
Казалось, он гордился тем, что Кефаллиния так ревностно хранит тайну своих морских колодцев.
— Кроме того, — продолжал Паскуале Лачерба, — на дне моря есть действующий вулкан. Дело в том, — объяснял он, — что Энос спускается в море и тянется вдоль морского дна до самого материка, до континента, там вновь выходит на поверхность и продолжается уже в виде гор Пелопоннеса. Это самая настоящая горная цепь, такая же, как на острове, с такими же вершинами, долинами и ущельями. С той лишь разницей, — добавил Паскуале Лачерба, — что над нею не небо, а вода, и что между отрогами гор снуют не стаи птиц, а косяки рыб.
Мы отправились дальше. Под соснами, сбегавшими вниз к самому краю дороги, тянулись низкие каменные ограды садов, поросшие травой и мохом. Они почти не пострадали, но от жилищ, которые они некогда окружали, остались одни развалины. По-видимому, это был самый аристократический район острова, район богатых вилл. Я представил себе, как они были хороши, эти выкрашенные в алый или голубой цвет виллы с распахнутыми настежь зелеными ставнями, и как из окон выглядывали здесь занавеска, там спинка кровати, там лампа под абажуром с бахромой из бисера. Сейчас за оградами не было ничего, кроме развалин и зарослей бурьяна. Кое-где у стены стояли деревянные постройки — как бы дома в миниатюре. Они тоже были выкрашены в красный или голубой цвет, у них тоже были двери, оконца и зеленые ставни.
— Вот мы и пришли, — заявил Паскуале Лачерба, остановившись перед ржавой железной калиткой. Каменные ступени, выдолбленные прямо в породе, вели к одному из таких домиков: он был нежно-розового цвета. У входа висел фонарь из кованого железа. По обе стороны фасада пестрели две небольшие клумбы, густо засаженные цветами; мы еще на дороге почувствовали их нежный аромат. Дальше, за крышей, виднелся примыкавший к лесу заброшенный огород неправильной четырехугольной формы.
Сюда ходил ночевать мой отец. Не в этот самый дом, конечно, а в другой, но именно здесь, поблизости, он останавливал свой мотоцикл. А каменные ступени сохранились, наверное, еще с того времени. Когда его везли мимо на грузовике, он, должно быть, повернул голову в эту сторону, надеясь в последний раз увидеть Катерину Париотис и ее родителей, через открытое окно бросить взгляд в комнатку, которую снимал у них.
Мы стали подниматься по ступеням. Фотограф шел впереди, постукивая палкой по камню и проворно подтягивая натруженную правую ногу.
Мы остановились у порога, под корабельным фонарем из кованого железа. Паскуале Лачерба постучал кривым набалдашником своей палки в тонкую фанерную дверь, из-за которой не доносилось никаких звуков. Затем послышались шаги, дверь распахнулась, и в темном четырехугольнике входа появилось бледное сухощавое лицо Катерины Париотис, освещенное ярким опаловым светом утра. Она была немного растрепана; в черных волосах проглядывала грязновато-серая седина, но глаза, без прожилок, ясные, незамутненные, оставались черными-пречерными.
Паскуале Лачерба заговорил — по-видимому, объяснял, кто я такой и зачем мы к ней пожаловали. По мере того как он говорил, она все больше сосредоточивала свой взгляд на моем лице, как бы стараясь — на этот раз я был уверен, что не ошибся, — разглядеть отцовские черты. Я ей улыбнулся и, внезапно охваченный чувством какой-то вины, смутился.
Я спрашивал себя, зачем я пришел к этим людям и разбудил давно забытые воспоминания, воспоминания, окончательно погребенные землетрясением!
Лишь в ту минуту, чувствуя на себе взгляд Катерины Париотис, я понял, что вторгаюсь в чужую жизнь. Бередя прошлое, я насилую их память, самим фактом своего появления заставляю их извлекать на свет то, что было ими давно похоронено.
— Входите, — сказала Катерина Париотис.
Голос ее меня поразил; глядя на ее пожелтевшее лицо, нельзя было предположить, что у нее такой свежий, молодой и красивый голос.
— Входите, — сказала она, хотя сама не трогалась с места. Катерина Париотис застыла на пороге, не сводя с меня глаз.
3
Мелькнуло воспоминание…
Почему-то сквозь дымку прошлого она увидела не сцену его смерти, смерти капитана Пульизи, а ночь на мельнице, их первую ночь на мельнице, когда ничего не произошло. Именно эту теплую ночь заново пережила она невольно в этот краткий, но всеобъемлющий миг при виде молодого Пульизи.
4
Фигура капитана чернела на фоне звездного неба. Она не могла рассмотреть его лицо, но узнала сразу. Услышав треск мотоцикла, она подошла к окну и увидела: он стоит на садовой дорожке и смотрит вверх, на нее.
— Калиспера, кириа, — сказал он.
— Калисиера, синьор, — ответила она.
На обочине дороги она увидела большой мотоцикл военного образца; приподнятое заднее колесо еще продолжало вращаться.
— Я приехал навестить тебя, — сказал капитан. Катерина Париотис улыбнулась в темноте: его приезд не был для нее неожиданностью, она его ждала, она даже надеялась…
— Вы очень предупредительный жилец, — сказала она.
«Как я смешна. — думала Катерина Париотис, — беседуя через окно с итальянцем». Он тоже был смешон, когда стоял там, внизу, точно деревенский парень под окном своей красотки. Слова падали медленно, разделенные долгими паузами; оба с трудом находили, что сказать.
— Ну как, не удается вам снять комнату в Ликсури? — спросила Катерина.
Капитан сделал несколько шагов по дорожке, красный огонек сигареты описал дугу среди садовых цветов.
— Дело не только в этом, — ответил он.
Теплую августовскую ночь заполнил стрекот кузнечиков. Они пели повсюду; казалось, остров кишит ими. Их многоголосый хор устремлялся к небу.
— А в чем? — спросила Катерина Париотис. Капитан остановился в нескольких шагах от двери; он не знал, что нужно сделать, чтобы она его поняла. Он сам не понимал, в чем дело. Может быть, движимый чувством вины, он испытывал потребность обменяться с ней несколькими словами, удостовериться, что она все еще питает к нему дружеские чувства, что ничто не изменилось после того, как его батарею перевели в Ликсури. Дело в том, что ее дом в какой-то мере казался ему родным.
— Хочешь, пройдемся немного? — предложил ей капитан.
Катерина бросила взгляд на море, зиявшее за спиной капитана, позади белой полосы дороги, и ее охватило смятение…
Она сказала:
— Сейчас выйду.
