идут с зажженными фарами, потому что небо полностью очищено от итальянских и немецких самолетов.
Не веря своим ушам, люди слушали эти рассказы, и в их воображении бесконечная вереница машин, которые ползли, как муравьи, по лесам и по долинам, превращалась в гирлянду праздничных огней, напоминала веселый деревенский праздник с иллюминацией, и все эти леса и долины перемещались в сторону Рима.
А вдоль берега расположился неприметный для солдатского глаза, но вездесущий и бдительный страж — внутренний флот с дальнобойными пушками, нацеленными на позиции противника, готовый обрушить на Тирренское побережье тонны и тонны свинца.
Они слушали эти рассказы с трудно скрываемым удивлением бедняков. И, слушая, вспоминали свои походы — жалкие караваны нагруженных мулов, которые тащились шаг за шагом, тропа за тропой, то вперед, то назад — карабкались на горы Албании; вспоминали, как на Войюссе бросали на произвол судьбы завязших в грязи мулов, как те смотрели умоляюще, словно говоря: «Мы так и знали». Мулы, брошенные на Войюссе, — вот их бронетанковые колонны!
Капитан глядел на немецкие батареи, на часовых. И думал, что дуче сыграл с итальянцами скверную шутку: внушил им, что они прирожденные воины, бросил против вооруженного до зубов противника и обрек на верную гибель всех: и его, капитана Пульизи, и ординарца Джераче, и всех остальных. Совсем как тех мулов в горах Войюсса.
Ну, ладно. Предположим, что он, капитан Альдо Пульизи, это заслужил: он поверил в басни о «легионах Цезаря» и тоже вообразил себя легионером, но чем виноват Джераче? Что он понимает в разглагольствованиях о «поколении героев»? И многие другие, такие же, как Джераче, солдаты- артиллеристы — крестьяне из Асти, Апулии, Тосканы? Какое отношение к этой грязной истории имеют они? А Катерина? Кому-кому, но не ей и не им надо расплачиваться. Расплачиваться следует ему и таким, как он.
И в его воображении снова возникли кухоньки с побеленными стенами, где стоят столы, отполированные до блеска оттого, что на них много лет раскатывали тесто, и плиты под железным козырьком. Но на этот раз — свои, итальянские. И сидели в этих кухоньках, так похожих на кухни греческих домов, победители — англичане, американцы, южноафриканцы, — сидели на плетеных стульях и смотрели на женщин. Он мысленно представил себе бледные испуганные лица женщин Южной Италии, забившихся в угол кухни; только и осталось, что глаза, — как у женщин Греции. Неужели они тоже будут продаваться за кусок хлеба?
— Капитан, укладывать чемоданы?
Сомнения нет, война проиграна, но как растолковать это товарищам по оружию — немцам? Как сложатся теперь отношения с Карлом Риттером? Ведь столько раз ужинали за одним столом, ходили по одним и тем же горным тропам, спорили? По-видимому, этот вопрос занимал всех: солдат, Джераче, военного капеллана, офицеров; они толпились у палатки, смотрели на него и как-то неуверенно, растерянно улыбались. В глазах у всех застыло сомнение, и в то же время они светились счастьем, надеждой на скорое возвращение домой. Или это ему лишь казалось? Может, он принимал желаемое за действительность?
Как объясниться с немцами, он знал: надо предложить лейтенанту Францу Фауту и обер-лейтенанту Карлу Риттеру сдать личное оружие, — конечно, гарантировав полную неприкосновенность им самим и их солдатам.
«Прошу вас, господа!»
Он попытался представить, с какими словами он к ним обратится, сцену сдачи оружия: он пригласит их в свою палатку, предложит сесть и попросит положить пистолеты на стол. Потом угостит вином, скажет несколько слов о том, что человек не волен распоряжаться своей судьбой, что несчастье может постичь каждого и что, в сущности, считаться с тем, какие средства применяются для достижения цели, необходимо.
«Поверьте мне, обер-лейтенант, — скажет он своему другу Карлу Риттеру, — каковы средства, такова и цель. Судить, хороша ли цель, можно по тому, какие средства надо применить для ее достижения. Я давно вам хочу сказать об этом, еще с того вечера, когда мы встретились впервые; сегодня, наконец, мне представилась такая возможность. Вот видите, мы отнимаем у вас и у лейтенанта Франца Фаута ваши пистолеты, иными словами разоружаем немецкий гарнизон, расквартированный на острове. Но разоружить человека — всегда доброе дело. Данное средство соответствует цели, а цель — положить конец бессмысленной войне. Разве вы со мной не согласны, обер-лейтенант Карл Риттер?»
Колокола умолкли не все сразу; он слышал: перезвон постепенно слабел, как бы растворялся. Продолжал звенеть только далекий колокол затерявшейся в лесах деревушки; потом замолк и он.
Солнце зашло; зарево заката, пылавшее недавно над городом и над горами, погасло; лес снова потемнел; небо нависло над полосой, отделявшей день от ночи; где-то в глубине его мерцали первые звезды.
Жители Кефаллинии и солдаты прислушались к этой внезапно наступившей тишине: она была такой же, как каждый вечер, но сегодня в ней таилось что-то еще, таилась неведомая угроза.
Девицы с Виллы заметили, как стройный силуэт одного из военных судов отделился от причала и, перерезая залив, направился в открытое море. Вслед за ним, вздымая пену, устремились другие суда, поменьше: тральщики, торпедные катера, канонерки. Из труб в темнеющее небо валили грязные клубы дыма.
Обитательницам Виллы показалось на минуту, что море напротив города горит, только пламени не видно. В воздухе распространился едкий и вместе с тем сладковатый запах угля.
Адриана закрыла глаза: вспомнился запах детства, прогулки по станционной аллее, рядом с которой маневрировали паровозы. Воспоминание промелькнуло мгновенно, как видение, но успело взбудоражить, заставило радостно улыбнуться: война окончилась и для них, завтра она опять пойдет гулять по станционной аллее, как будто ничто не изменилось за все это время.
— Что происходит? — спросила синьора Нина каким-то плаксивым голосом. Растолкав девиц, она протиснулась к окну и стала с тревогой наблюдать за удалявшимися судами.
— Вот увидите, они нас здесь бросят, — проговорила она.
— Может быть, они вышли встречать англичан? — подумала вслух Триестинка.
Артиллеристы на холмах, жители Аргостолиона и Ликсури в последнем отсвете дня тоже заметили удалявшиеся суда. Видели их и лейтенант Франц Фаут с Карлом Риттером: суда прошли как раз под их батареями. Они напоминали молчаливую стаю уток, которая плывет по неподвижной поверхности пруда, оставляя позади себя едва заметный расходящийся веером след.
«Через несколько часов они бросят якоря где-нибудь в портах Южной Италии», — подумали итальянские солдаты. А Карл Риттер про себя отметил: «Эти — той же породы, что и греки: низшая раса». Так думал он, глядя на бегство небольшого флота, об итальянцах и о капитане Альдо Пульизи.
Закончив разговор со штабом, капитан Альдо Пульизи положил трубку.
Никакого приказа он не получил: только распоряжение соблюдать спокойствие, немцев не трогать; в случае чего, если те двинутся, быть готовыми отразить атаку.
«Вряд ли они на это решатся, — сказал себе Альдо Пульизи, — их здесь раз два и обчелся».
Его «Аллоккио — Баккини», сияя красными и синими лампами, передавал одно за другим обращения командования союзников из Алжира, из Каира: итальянцев призывали сражаться против немцев, разоружать их.
Странно было слышать, что к тебе взывают твои вчерашние враги. Капитану казалось, будто он очнулся от сна и тотчас же опять погружается в сон. Он вышел из палатки: хотелось пройтись, подышать свежим сентябрьским воздухом, привести в порядок мысли, побыть одному и подумать.
Лето еще не кончилось — здесь, на островах Ионического моря, оно долгое, не то, что дома, в Северной Италии. Ветер с моря утих, опять потеплело. Он пытался рассмотреть узкую полосу пляжа, куда они с Катериной обычно ходили купаться, поискал глазами ее домик — там, в темном пятне сада у шоссе, ведущего к мысу Святого Феодора; попробовал разглядеть маяк, морские колодцы, белесые скалы и агавы, но все было окутано ночной мглой. Он ясно видел только лицо Катерины, ее глаза и снова почувствовал прилив нежности, то, о чем никогда ей не говорил: желание прижать ее к груди и сказать, чтобы она не только простила его, но и полюбила. Да, да, это было так. Это было так, и он не должен был об этом думать
