Все смешалось, обычный порядок нарушен. Кефаллиния, весь мир стали неузнаваемы, точно вывернутая наизнанку перчатка. Но горизонт чист, значит, он таит прежние возможности: путь открыт. «А это самое главное», — сказал себе капитан.
От Ликсури отошли два сторожевых катера. Немецкие вымпелы затрепетали на ветру. Катера помчались туда, где среди щепок и остатков пены выныривали головы солдат. Из-за холма, в сторону Аргостолиона, вылетел гидросамолет. Когда он долетел до середины залива, танки, укрытые в эвкалиптовой аллее, как по команде, разом открыли огонь. Грохот выстрелов пронесся меж деревьев, ворвался на площадь Валианос, глухим эхом прокатился по улицам, отдался между фасадами домов.
Альдо Пульизи и его артиллеристы следили за первыми нерешительными действиями танков: машины выезжали из аллеи, чтобы встать поближе к площади. Ветви эвкалиптов, которыми они были замаскированы, сползали с них, точно изношенная одежда. Пушки вращающихся башен стреляли прямой наводкой.
Капитан обернулся, чтобы отдать артиллеристам следующий приказ, но те уже сами заняли свои места и наводили орудия на ползущие танки. Он даже не успел скомандовать «пли!». Его опередили. Между танками черным пламенем взметнулась земля. Тогда «тигры» поспешно поползли назад, на прежнее место, укрылись за деревьями. Только пушки стали бить яростнее прежнего. Немецкие танкисты не ожидали, что итальянцы поведут себя подобным образом. Наверное, не веря своим глазам, прильнули к амбразурам…
Завязалась перестрелка и на улицах города: пехотные подразделения поспешили на площадь Валианос и открыли ответный огонь. Потрескивали винтовочные выстрелы, стрекотали автоматы, слышались сухие короткие удары — будто били в консервную банку: это стреляли легкие танки.
Капитан Альдо Пульизи перевел бинокль на позолоченные солнцем крыши Аргостолиона, но ничего, кроме крыш и стен, рассмотреть не смог. Увидеть итальянскую дивизию в этой паутине улиц было невозможно. «Вот, — подумал он, — стоило мне поднять руку — подать знак, уничтожить западню, как все пришло в движение: дивизия ответила на мой призыв».
Гидросамолета он не заметил. А тот, перелетев через залив, кружил над городом. Капитан понял, в чем дело, только тогда, когда над одной из крыш взметнулись языки пламени и поползли черные клубы дыма; крыша рухнула, точно какая-то скрытая внутри таинственная сила толкнула ее снизу вверх; теперь вместо крыши над освещенным последними лучами угасающего дня домом зияла пустота.
Потом вдоль геометрически точной линии полета так же плавно распахнулись крыши других домов: зазияли под открытым небом разноцветные, словно игрушечные, комнаты.
Откуда-то с разных сторон острова начали стрелять зенитные пулеметы. Вокруг гидросамолета появились небольшие черные облачка, но он легко и быстро оставил их позади и скрылся за горой.
Внезапно танки, стоявшие возле площади Валианос, прекратили огонь. По аргостолионскому мосту вдоль берега моря шел броневик, и над крышей его кабины развевался белый флаг. Батарея сразу замолкла; прекратилась перестрелка и на улицах города. Только высоко в небе долго не таяли легкие черные облачка.
«Неужели немцы сдаются?» — недоумевал Альдо Пульизи. Артиллеристы, стоя около орудий, тоже смотрели вниз на белый флаг, трепетавший на ветру, всё ближе и ближе к Аргостолиону. В их глазах застыл тот же вопрос. Что бы могло значить это белое видение над серой крышей броневика? Вот оно промелькнуло вдоль края моста, отразившись в темной воде залива, исчезло среди домов на окраине Аргостолиона и устремилось к центру.
Неужели немцы сдаются? Ни капитан, ни солдаты не могли этому поверить. Но после того, как они сделали несколько выстрелов из орудий, к ним пришло какое-то удивительное спокойствие. Им казалось, что теперь, когда они проявили самостоятельность, они готовы встретить любую опасность и ничто им не грозит — они победят. Они вдруг почувствовали себя настоящими солдатами, чего раньше, например, в горах Албании или в деревнях Греции, с ними никогда не бывало. Они поняли, что немцев тоже можно остановить, потому что в сущности немцы — такие же люди из плоти и крови, как и все. (А поскольку их тоже ждет неминуемое поражение, то, значит, им также плохо, как и итальянцам.) Они сами вместе со своим капитаном по своей инициативе открыли огонь по баржам, и им показалось, что в огне их батареи сгинули все унижения, которых они натерпелись со дня перемирия, а вместе с ними — мука ожидания, усугубляемая ощущением, что где-то за твоей спиной совершается предательство. А может быть, и кое-что еще, что коренилось глубже и началось еще раньше…
Вот пройдет несколько минут и броневик с парламентерами появится на площади Валианос.
Оказывается, стоило сделать несколько орудийных залпов, потопить баржи и преградить путь танкам, чтоб подполковник сообразил, каково реальное положение вещей.
«Неужели это действительно так?» — мучительно размышлял Альдо Пульизи.
Солдаты смотрели вниз, щурясь от яркого солнца, от напряжения скривив гримасой рот, не зная, верить ли собственным глазам. Хотелось кричать, петь песни (про любовь, а не про войну), прыгать по пушкам, плясать на снарядах, бросать вверх каски. Они уселись среди орудий и лежащих штабелями снарядов, поглядывая то на город, то на море. Закурили, зажав тоненькие сигареты в почерневших от копоти неуклюжих пальцах. Говорили вполголоса, словно стеснялись друг друга.
Солнце скрылось за горизонтом. Облака дыма над разбомбленными домами рассеялись, растаяли в вышине. Немецкие сторожевые катера, подобрав тонувших солдат, направились на запад, к Ликсури. Над Ликсури появилась эскадрилья транспортных самолетов — «юнкерсов». Они шли безукоризненно ровным строем, напоминающим острие копья, освещенные лучами закатившегося солнца, и в сумерках их можно было принять за чудовищных механических птиц, выкрашенных в розовый цвет.
Солдаты перевели взгляд вверх: черные кресты на кабинах летчиков вырисовывались все отчетливее и отчетливее. А когда кресты стали видны полностью, то стальные птицы казались летучей погребальной процессией. И тогда капитану и артиллеристам, которые следили, задрав голову, за полетом «юнкерсов», почудилось, что темные кресты, намалеванные на кабинах и на крыльях немецких самолетов, это и есть ответ на их вопрос — крушение всех надежд.
— Синьор капитан, им опять дали подкрепление, — сказал кто-то. В голосе звучала тоска. Недавний почти детский восторг от одержанной победы угас.
Зазвонил телефон: капитана Альдо Пульизи вызывали в штаб.
— Немцы сдались? — спросил он в трубку. Человек на другом конце провода разразился проклятиями.
— Сдались? Черта с два! Просят временно прекратить военные действия.
Альдо Пульизи положил трубку. Он вдруг почувствовал сильную усталость.
Было и без того душно, а вокруг тесным кольцом сгрудились офицеры и солдаты. «Ну что, сдались?» — спрашивали они. Спрашивали, не произнося ни слова. И точно так же, молча, он им ответил: «Нет».
Капитан присел на стоявший рядом ящик, провел ладонью по щекам. Обнаружил, что оброс: не брился несколько дней. Его уход из уютной комнаты Катерины в то утро был похож на бегство. Рубашка и майка грязные. Весь пропах потом, маслом, бензином, железом. И. как откровение, в голове промелькнуло: это и есть запах войны.
Он попросил Джераче приготовить воду, мыло, бритвенный прибор, принести чистую рубашку и смену белья.
— Пойду на свидание, — объяснил капитан.
— С кралей? — подхватил шутку Джераче. Но глаза его смотрели тускло, говорить не хотелось.
Поднявшись с ящика, капитан снова увидел на мосту броневик: он ехал из города уже без белого флага и сливался с первыми ночными тенями. Исчезли куда-то и сторожевые катера. Глубокая тишина воцарилась на море и в горах, на равнине, в раненом городе и на батарее. Бреясь, капитан прислушивался к ней как завороженный, потом протер обветренное лицо кремом и внимательно посмотрелся в зеркальце. «Да, это я, я все еще на Кефаллинии, — сказал он себе. — За плечами у меня — прошлое; дома ждут жена и сын, а в домике по дороге к Святому Феодору — Катерина. Я — офицер регулярной армии, самовольным приказом стрелять по немцам нарушивший установленную дисциплину, грубо попрал всю систему субординации».
«Уж не угодил ли я случайно, сам того не желая, в герои? — подумал он, внимательно всматриваясь в свое изображение. — Ничего подобного: просто выполнил приказ законного правительства, — вот и
