на все реагировать.
Дойдя до деревянного мостика, он закурил и внимательно обвел взглядом склон Ликсурийского холма, но на горе было темно — ни пушек, ни огней. Под ногами журчал ручей, убегавший в сторону моря. Капитан облокотился о перила из обструганных бревен и вгляделся в сверкающие струйки воды, которые терялись из виду где-то по дороге к морю. Само море здесь, перед батареей, разгладилось, очистилось. От барж не осталось и следа. У капитана промелькнула мысль, что под этой гладкой водной поверхностью, наверное, остались немецкие солдаты, одетые в серо-зеленые мундиры, с автоматами на шее, и что сейчас они, словно резиновые куклы, широко расставив руки и ноги, медленно погружаются все ниже и ниже на дно, к вершинам подводных гор.
Это он их загнал туда, его береговые орудия. Эти нелепо шевелящиеся куклы — дело его рук.
Но никакого чувства удовлетворения от этого он не испытывал; наоборот, его не покидало тягостное чувство вины и физического отвращений, словно он разжевал какую-то мерзость.
С тех пор как на него надели военную форму, он впервые был почти уверен, что убил. При этой мысли его охватила щемящая тоска. Он отошел от перил.
«Надо двигаться, иначе можно задохнуться», — мелькнуло в голове. Он сознавал, что ему не быть ни героем, ни воином. Но теперь увидел, что не годится даже в командиры. Чем больше проходило часов, дней и ночей, чем больше происходило событий, тем лучше он понимал себя. Он был создан для скромной, бесцветной жизни обывателя, для прозябания в домашнем кругу, для бесславной карьеры гражданского инженера. Вот для чего он был рожден.
«Господа офицеры, нападение на немецкие баржи явилось с вашей стороны серьезной ошибкой».
«Господа офицеры, ведь находящиеся под вашим командованием солдаты готовы к бою, не так ли?»
Какой бессмыслицей казались сейчас эти слова, с которыми обратился к ним на совещании в штабе генерал!
Никогда он не сможет подавить в себе отвращение к этим утонувшим в море куклам. Впрочем, так же, как и его артиллеристы — простые парни, рожденные для того, чтобы обрабатывать виноградник или клочок земли. В эту минуту они наверняка тоже вглядываются в безмятежно спокойную гладь моря, с отвращением представляя себе, как погружаются на дно размокшие тела убитых ими людей, и тоже ловят в воздухе манящий запах родного дома. По-видимому, генерал знал обо всем этом, — потому-то он и созвал их на совещание.
Офицеры, молча заполнившие узкие коридоры, темные переходы и прокуренные комнатушки штаба, с удивлением обнаружили, что на совещание вызван весь младший и средний командный состав. «Чтобы потом всем вместе предстать перед военным трибуналом», — решил Альдо Пульизи.
— Вы полагаете, что, захватив инициативу, мы могли бы сладить с немцами? — спросил генерал. Голос его звучал откуда-то издалека, точно принадлежал другому человеку.
Альдо Пульизи пытался рассмотреть черты его лица, но в тени абажура они ускользали от его пристального взгляда, расплывались. Зато он хорошо видел его руки.
Они лежали на столе, в Центре светлого круга под лампой — неподвижные и такие белые, что казались почти прозрачными. Этот круг света в затененной комнате выделялся ярким пятном, и лежавшие в центре круга руки выглядели как восковые.
Офицеры ответили утвердительно. Тишина сменилась гулом голосов; приглушенный взволнованный гомон распространился по всем комнатам, по коридорам и переходам, до самого двора.
Руки генерала в светлом кругу под абажуром приподнялись, будто удивились такому ответу. Офицеры заговорили… Руки взметнулись, потом, неуверенные, снова легли на стол.
— Не обольщайте себя напрасными надеждами. Немецкая авиация нас бы уничтожила, — проговорил он. Но можно было подумать, будто говорят его руки.
Когда зазвучал хор протестующих голосов, руки напряглись, повернулись ладонями кверху. Потом, сжавшись в кулаки, ушли из светлого круга, отбрасываемого абажуром, и поднялись ко лбу генерала, куда- то вверх, в полутьму.
Капитан смотрел на них не отрываясь, будто на фокусника, выступающего на арене цирка. Он не слушал, что говорили его коллеги, и лишь машинально, про себя, твердил: «Слава богу, наконец-то поинтересовались и нашим мнением». Ему хотелось поблагодарить генерала, сказать ему: «Спасибо, синьор генерал!» — однако мысленно он не мог не отметить, что спрашивать мнение офицеров сейчас слишком поздно. Это следовало сделать несколько лет назад.
Руки вновь появились в светлом кругу под абажуром; сначала они нервно сплелись, но потом, по мере того как далекий голос генерала перечислял опасности, подстерегавшие дивизию в случае отказа принять условия почетного соглашения, постепенно разжались. Ведь в распоряжении дивизии не было даже истребителя. Не могла она рассчитывать и на поддержку Италии или «Супергреции»… Она может рассчитывать только на свои силы, которые в настоящий момент действительно превосходят силы немецкого гарнизона, но после неизбежного вмешательства немецкой авиации утратят свои преимущества.
— Повторится Святая Мавра! Святая Мавра! — закричали в ответ офицеры. Руки генерала приподнялись и, не покидая светлого круга, застыли в воздухе — они требовали тишины.
Руки сказали, что дивизия ни за что не покинет Кефаллинию без оружия. Она сдаст остров без боя лишь в случае, если подполковник Ганс Барге согласится оставить им все их вооружение, в том числе и личное оружие. Причем соглашение должно быть подкреплено гарантиями. «Подписать его должен сам Гитлер», — заявили в заключение руки.
Все молчали. Последние слова генерала не получили отклика — в штабе воцарилась тягостная тишина. Альдо Пульизи искал его глаза, затемненные абажуром. Ему казалось, что, сумей он перехватить его взгляд, он увидит в нем знакомую тоску, знакомый страх, или… призрак подполковника.
— Разъясните положение солдатам, — добавил генерал. И после некоторого колебания — видно, собирался сказать что-то еще, но передумал — с трудом поднялся с места, словно дивизия всем своим грузом легла на его плечи. Руки попали в полосу света и снова исчезли в тени. Он приблизился к офицерам — те расступились, чтобы дать ему дорогу. На какую-то секунду лицо его мелькнуло совсем рядом, но капитану и на этот раз не удалось зафиксировать его контуры. Оно казалось потухшим, отсутствующим; взгляд был обращен в никуда; генерала тревожили совсем иные мысли. Выходя из комнаты, он ответил на приветствия офицеров так рассеянно, словно уже забыл о их присутствии. Толпа сомкнулась позади него, точно вода за кормой корабля.
Альдо Пульизи подошел к расположению своей батареи. Сейчас ему придется разъяснить артиллеристам обстановку. Они ждали от него вестей о военном трибунале. Что он им скажет? Они наверняка считают, что спрашивать их мнение теперь бессмысленно, что генерал, и не только генерал, но и он, капитан, должны были сделать это давным-давно, когда их призвали в армию и надели на них солдатскую форму. Он, капитан, тоже ответствен за это, он тоже содействовал тому, чтобы их обрядили в военную форму! Он был виноват не только перед Катериной Париотис, перед Николино и греческим народом, но и перед своими артиллеристами, перед самим собой.
«В какой-то мере, — подумал он, — виноваты, наверное, и сами солдаты, что позволили надеть на себя военную форму».
Он остановился как вкопанный. Остановился, пораженный тем, что только сейчас открыл для себя эту элементарную истину.
2
Надолго предоставленный самому себе, он забыл, что его охраняет город-твердыня. Устав от бессонных ночей, от тягостной необходимости откладывать решительные действия и подавлять свои чувства, Карл Риттер на какое-то время перестал ощущать себя неотъемлемой частью механического города, хотя тот стеной стоял вокруг, защищал его. Средиземное море, скрытое от глаз ночной тьмой, но
