— А нельзя ли?..
— Что? Не придумал еще? И не торопись, друг, еще на свете никто не придумал более универсального измерителя, чем масса. И тебе с наскоку не удастся. Вырастешь, узнаешь все, что люди узнали, тогда и предлагай.
В голове у парнишки (у непоседы с первого стола) заманчивая картина. Он стоит на кафедре в синем джемпере, таком же, как у Леши, в очках, как у Леши. Водит указкой по доске и говорит внушительным голосом:
— Мною найдена мера более надежная, чем масса. Масса — устаревшее понятие, его надо исключить из учебников физики, не забивать голову школьникам этой малопонятной величиной…
Физика была на последних уроках, пятом и шестом. Сима отвела своих питомцев в раздевалку, постояла там, предотвращая дуэли на портфелях. Юля с Лешей дожидались ее во дворе. Потом они пошли вместе в метро. Юля начала во всех подробностях рассказывать, что она увидела под прическами будущих Ньютонов, и Леша расспрашивал ее с жадным интересом, а Сима слушала невнимательно, раза два, извинившись, задерживалась у лотков с абрикосами.
Они простились у вестибюля метро. Сима сказала торопливо:
— Я очень благодарна твоей знакомой, Леша, и тебе за импровизированную лекцию. Но я, к сожалению, не имею права так вести занятия. Есть утвержденная программа; массу мы проходим сейчас, вес — через месяц, теорию относительности — в десятом классе. Нельзя ссылаться на вес, дети его еще не изучали.
— Но они же знают, что такое вес, — вырвалось у Юли.
Учительница посмотрела на нее с усталой безнадежностью («Что спорить с упрямцами, не понимающими очевидных истин?» — было написано в ее взгляде), протянула руку и исчезла за тугими дверями метро. Леша остался при Юле, вместе с ней вышел на крутой изгиб тенистого бульвара. Скамейки пустовали в этот промежуточный час; молодые мамы уже покатили домой колясочки, пенсионеры еще не явились со своими фанерками, по которым так лихо стучат костяшки. Третья же смена скамеечного населения — влюбленные — еще досиживала свои трудовые часы в аудиториях и канцеляриях.
— Почему же вы не пошли провожать свою знакомую? — спросила Юля не без раздражения. Ей не понравилась унылая Сима. И даже было обидно, что этот инженер с живым умом интересуется такой невзрачной незначительной женщиной.
— Симе не до меня, — сказал Леша. — Она сейчас в детский сад спешит за близнецами, накормит их, потом к мужу помчится за город. Муж у нее несчастный человек, способный, но больной психически. Каждый год месяца четыре проводит в больнице.
«И ты тут при чем? — чуть не ляпнула Юля. — Кто ты в этом семействе? Отвергнутый соперник и верный слуга несчастливой жены».
Юля не сочувствовала безнадежно влюбленным. Ей представлялась жалкой смиренная верность без надежды.
— Симе трудно живется. Ей помогать надо, — повторил Леша.
— И вы помогаете всем, кому трудно?
— Рад бы. Но разве это в моих силах? Помогаю тем, кого слышу. Но ведь иные молчат про свои беды, таят за черепом. Как хорошо бы слышать! Вот идет человек по улице, у него горе. И всякий встречный может отозваться. С Симой легче, я ее с института знаю, понимаю, чем помочь.
Под зеленым особняком на горке толпились мужчины. С балкона им выкрикивали очередную новость, а стоящие внизу, оживленно гудя, обсуждали ее, сгрудившись тесными группами. Здесь, в Шахматном клубе, решались судьбы чемпионов и аутсайдеров. Наверху доигрывалась партия, внизу болельщики разбирали варианты, вставляя фигурки карманчики дорожных досок.
— Не думаю, что мы помогли вашей Симе, — сказала Юля. — Дело не в программе, а в манере изложения. Дети, как правило, мыслят конкретными образами, художественно. Абстрактное мышление шахматиста у них встречается редко. Им трудно запоминать условные связи между условными буквами. Но это известно всем педагогам, вашей Симе тоже.
— Сима замотана до чрезвычайности, — оправдывал свою соученицу Леша. — Ей помочь надо, разгрузить, она соберется с мыслями.
— Боюсь, что там собирать нечего. У вашей Симы просто нет нужных образов, тех, что у вас нашлись на уроке.
Обсуждая эту тему, они прошли до конца бульвара и пересекли площадь с двумя Гоголями. Один, бодрый и моложавый, стоял во весь рост прямо против выезда из тоннеля, как бы дирижируя сложными автопотоками — эти левее, эти по кругу, эти — по петле. Другой — грустный и подавленный, пригорюнившись, сидел во фруктовом саду, возле старого особняка, где он сжег свою рукопись. Сидел и грустил; «Ах, не все получается в жизни, что задумывалось».
— Вот яркий пример, — сказал Леша. — Тысячи читателей с нетерпением ждали второй том «Мертвых душ», а когда Гоголь жег рукопись, никто не слышал. Никто не прибежал, чтобы задержать руку, хотя бы из камина выхватить полуобгорелые тетради, восстановить можно было бы потом. А Гоголь сжег рукопись в минуту душевного упадка, потом жалел, возможно, и умер от огорчения. Надо, чтобы люди слышали чужие переживания. Мыслеглухота способствует равнодушию. Кто-то рядом горюет безмолвно, а я шагаю мимо довольный и самодовольный, поглощен пустячками.
Теперь они шли переулком мимо музыкальной школы. Окна были распахнуты на всех этажах, на улицу лились беглые гаммы, пронзительные вскрики флейт, скоробежка рояля; Юля подумала, что она не хотела бы жить в этом переулке. С утра до вечера настройка, приготовление к музыке, ошибки, музыкальные черновики.
— В мозгу у нас черновики, подготовка к устной речи, настройка, — сказала она. — Зачем слушать пустяки, мало ли что кому в голову взбредет. Вот у меня отчим был лысый, голова гладкая, как полированная. Бывало, думаешь: эх, шлепнуть бы, звонко получится. Зачем же это ему слышать? Ведь я не шлепала. Подумаешь и пристыдишь себя, удержишься.
И еще один бульвар прошли они, еще две площади пересекли. На одной стоял Тимирязев, прямой и строгий, на другой Пушкин задумчиво поглядывал на «племя младое, незнакомое», которое неслось мимо на своих бензиновых каретах по всему пространству, некогда занятому Страстным монастырем.
— Вот Пушкин, — сказала Юля, — величайший поэт, у него каждая строчка-совершенство, ювелирное изделие. И мне нет дела, как он полировал свои строчки, заменяя точные слова точнейшими. Велик окончательный Пушкин, в предварительный, может быть, и так себе, на посредственно. Дайте же людям довести свои мысли до блеска, не заставляйте их обнародовать все предварительные кособокие заготовки.
— Но ученые изучают черновики Пушкина, — настаивал Леша. — Их интересует ход мысли мастера. Пожалуй, это и есть самое нужное в чтении мыслей: понять, как думают мастера, поучиться думать у великих. Может быть, вы и правы: у таких, как Сима или я, нет настоящего умения учить, но есть же великие педагоги. Как великий педагог ведет урок, как великий ученый идет к открытию? Слушайте, Юля, давайте поищем великих. И не зарывайте вы свой талант после первой неудачи. Я поищу современных гениев, попрошу, чтобы они разрешили заглянуть в их мозг, в их мыслительную лабораторию. Какие гении вас волнуют? Поэты? Я найду поэтов.
— Композитора я послушала бы. Как у него рождаются мелодии?
— Композитор, поэт, педагог… Давайте составим список. Кто еще? Математик — у них особое мышление — абстрактное. Художник — противоположное мышление. Инженер-конструктор. Крупный администратор. Боевой генерал…
— Изобретатель, — подсказала Юля.
— Изобретатель, конечно. Музыкант-исполнитель, как он чувствует звучание? Космонавта хорошо бы. У космонавтов в голове подлинные картины космоса.
— Всякий интересен, кто ездил по дальним странам.
— Всякий мастер своего дела.
— Дегустатор.
— Архитектор.
— Ювелир.
