восходящего солнца», и имели отношение к культуре народов различных стран, чаще – народов отсталых, представителей наиболее глухих районов планеты.
В действительности Амарандов оказался не столь молодым, как это было изображено на афише. Хотя тело, безусловно, было натренировано и содержалось в безукоризненной форме. Работал он – ей-Б-гу! – неплохо. После каждого номера зал разражался шквалом аплодисментов. Но все же меня не оставлял вопрос, сколько ему лет? Лицо сорокалетнего мужчины и тело шестидесятилетнего старика, усиленно занимающегося бодибилдингом.
Видимо, подобный вопрос занимал не только мою бедную голову, поскольку где-то посреди программы Амарандов совершил головокружительнейший трюк в области конферанса, предложив публике самостоятельно определить его возраст. Выкрики с места были самыми разноречивыми: от двадцати пяти до девяноста лет. Продержав публику заинтригованной для того, чтобы атмосфера накалилась до предела, танцор вынужден был приоткрыть завесу: ему – пятьдесят один год.
Недурно! Совсем недурно!
В какой-то момент, правда, сложилось впечатление, что Амарандов повторяется. Пошел «танец фазана». Тут стало сказываться напряжение последних дней, я принялся зевать во весь рот и уже было поднялся, с неодолимым желанием послать все к чертовой матери, когда неожиданно прозвучало:
– ТАНЕЦ ШАМАНА!
Я вздрогнул и снова сел в кресло. Амарандов появился в немыслимом костюме с оперением и под душераздирающие вопли и дробь тамтамов принялся носиться по сцене. Взгляд его сделался особенно недобрым и жестким, как это часто бывает у людей, усердно работающих над собой и добившихся поразительных результатов. Под конец, стоя лицом к залу, он поднял ладони вверх и начал мелко трястись, перекладывая свое тело с одной ноги на другую. Впечатление было потрясающим. Казалось, он стремится загипнотизировать зал. И тут меня обуял ужас: Гройпнер, Бреме и их рыжеволосая спутница одновременно повернулись и выразительно уставились на меня…
В фойе, преодолевая всеобщую толчею, они пробились ко мне. У рыжеволосой в руках покоился букет желтых гладиолусов.
– Ну, как впечатление от концерта? – вежливо полюбопытствовал Гройпнер.
– Весьма впечатляюще. Я с детства обожаю танцы народов мира. Насколько я понял, вы тоже?
– Ну, не всех народов, не всех. Преимущественно тех народов, которые до сих пор сохранили культуру шаманства.
– Причем здесь Амарандов? – без обиняков спросил я.
Здесь рыжеволосая что-то очень быстро заговорила по-французски.
– Пардон, – произнес Бреме, – мы совершенно забыли представить: мадам Изабель Демонжо.
Я вежливо улыбнулся и протянул руку.
– Амарандов здесь при всем. Она говорит, что основная его кличка – Дервиш.
– Откуда ей это известно? – Я с сожалением отпустил нежную, трепетную ладонь.
Бреме обменялся с мадам Демонжо еще несколькими фразами по-французски.
– Известно – и все, – уклончиво проговорил он.
– Весьма убедительно.
– За это время мы успели выяснить, что одновременно существуют как Дервиш, так и группа «Фокстрот», – сообщил Гройпнер. – Оказывается, тогда мы с Бреме оба были правы.
– И Дервиш – главарь «Фокстрота»?
– Что-то в этом роде.
– Но ведь у Амарандова всего лишь одна неделя гастролей В Берлине, – запротестовал я.
– Гастролей – да. Но находится он здесь уже давно. Предыдущие гастроли состоялись в Париже два месяца назад. Это вам ни о чем не говорит?
– А следующие должны состояться в Гамбурге еще через два месяца, – присовокупил Бреме.
– В Гамбурге имеется много антикварных магазинов? – уточнил я.
– Хватает.
– Бред какой-то!
– Но, – сказала француженка, – сю тю…
Гройпнер перебил ее:
– Прошу прощения, мадам, однако думается, у нашего молодого друга сейчас мало времени. Вот вам карта Берлина, мы приобрели ее специально для этого случая. Как говорится, на долгую память.
– И давно вы обнаружили, что я за вами слежу? – угрюмо поинтересовался я.
– Неважно. Главное, что вы появились как раз вовремя. Постарайтесь только в дальнейшем быть осторожнее.
– Не знаете, имеется ли в этом здании запасной выход?
– Нет, но это можно легко выяснить у дежурного.
– Поинтересуйтесь у мадам Демонжо, – попросил я, – не согласится ли она одолжить мне цветы. Понимаю, что это – вопиющая наглость, но я завтра же верну ей точно такие.
Бреме старательно перевел и получил ответ.
