Прометея от оков. Освобожденный титан радостно распростер могучие руки навстречу заре. Его прекрасное лицо было мягко освещено заходящим солнцем…
Что-то там не удовлетворило режиссера. Он объявил перерыв, чтобы потом отснять эпизод еще раз. И только тут я понял, что С. пьян. Он, ухмыляясь, гладил робота по манипуляторам. Что за мысли роились в его тупой башке — не знаю. Но робот не человек. Должно быть, он, бедняга, добросовестно пытался разобраться в этой дикой двойственности: с одной стороны, образ посланца высокоорганизованных миров, несущего добро и знания, с другой — образ С., которого от первобытного человека отличает умение пить водку и повязывать галстук…
Робот встал на ходовой треножник и пошел по карнизу, под нависшей скалой, на площадку с цепями Прометея.
— Бобик, назад! — закричал С. — Куда пошел?
Робот остановился, неопределенно шевеля верхними манипуляторами.
— Назад! — думал я, напрягая мысль. — Иди ко мне. Ты привычен к моим биотокам. Я тебя выключу, и ты успокоишься…
Он шагнул было назад… остановился… снова устремился на площадку. Робот был пьян! Излучения мозга С., возбужденного алкоголем, обрушивались на него, как удары дикарской дубины. Да к тому же постоянное несоответствие поступков Прометея с мыслями С… Вероятно, микромодули блока переработки информации переключались с необычной скоростью в поисках истины. Ведь робот не понимал нелогичных, неалгоритмированных задач. А излучения моих биотоков тонули в этой стохастике…
Мы кинулись за ним, но было уже поздно. Робот уперся верхними манипуляторами в нависшую скалу, напрягся… Никто, кроме меня, сейчас не представлял себе его механической мощности. В сцене погони за Прометеем робот должен был обрушить скалу. Он это «знал», сцена неоднократно репетировалась. И вот теперь он спьяну все перепутал…
Скала затрещала… Мы еле успели отскочить. С. ушибло ногу обломком, и он отвратительно ругался. А робот остался под завалом.
Он не был выключен. За систему амортизации внутренних устройств я ручаюсь, но уцелел ли корпус? И если уцелел — что еще выкинет робот, когда я вернусь сюда со спасательной партией, чтобы откопать его?…
Признаться, я думаю об этом с некоторым смятением…
И. Варшавский
ГОМУНКУЛУС
Я проснулся от звонка телефона. На светящемся циферблате будильника часовая стрелка перешла за два часа. Не понимая, кто может звонить так поздно, я снял трубку.
— Наконец-то вы проснулись! — услышал я взволнованный голос Смирнова. — Прошу вас немедленно ко мне приехать!
— Что случилось?
— Произошло несчастье. Сбежал Гомункулус. Он обуреваем жаждой разрушения, и я боюсь даже подумать о том, что он способен натворить в таком состоянии.
— Ведь я вам говорил, — начал я, но в трубке послышались короткие гудки.
Медлить было нельзя.
Гомункулус! Я дал ему это имя, когда у Смирнова только зародилась идея создания мыслящего автомата, обладающего свободой воли. Он собирался применить изобретенные им пороговые молекулярные элементы для моделирования человеческого мозга.
Уже тогда бессмысленность этой затеи вызвала у меня резкий протест. Я просто не понимал, зачем это нужно. Мне всегда казалось, что задачи кибернетики должны ограничиваться синтезом автоматов, облегчающих человеческий труд. Я не сомневался в неограниченной возможности моделирования живой природы, но попытки создания электронной модели человека представлялись мне просто отвратительными. Откровенно говоря, меня пугала неизбежность конфликта между человеком и созданным им механическим подобием самого себя, подобием, лишенным каких бы то ни было человеческих черт, со свободой воли, определяемой не чувствами, а абстрактными, сухими законами математической логики. Я был уверен, что чем совершеннее будет такой автомат, тем бесчеловечнее он поведет себя в выборе средств для достижения поставленной им цели. Все это я откровенно высказал тогда Смирнову.
— Вы такой же ханжа, — ответил он, — как те, кто пытается объявить выращивание человеческих зародышей в колбе противоречащим элементарным нормам морали. Ученый не может позволить себе роскошь быть сентиментальным в таких вопросах.
— Когда выращивают человеческого эмбриона в колбе, — возразил я, — для того, чтобы использовать его ткани при операциях, требующих пересадки, то это делается в гуманных целях и морально оправдано. Но представьте себе, что кому-нибудь пришло в голову из любопытства вырастить в колбе живого человека. Такие попытки создания нового Гомункулуса, по-моему, столь же омерзительны, как и мысль о выведении гибрида человека с обезьяной.
— Гомункулус! — захохотал он. — Это то, что мне не хватало! Пожалуй, я назову робота Гомункулусом.
Смирнов ожидал меня на лестнице.
— Полюбуйтесь! — сказал он, открывая дверь в квартиру.
То, что я увидел, прежде всего поразило меня своей бессмысленностью. Прямо у входа на полу лежали изуродованные останки телевизора. Было похоже на то, что кто-то с извращенным сладострастием рвал его на куски.
Я почувствовал специфический запах газа и прошел в ванную. Газовой колонки попросту не существовало. Искореженные куски арматуры валялись в коридоре.
Закрыв краны, я направился в кабинет Смирнова. Здесь меньше чувствовалось проявление инстинкта разрушения, но книги и бумаги валялись на полу в хаотическом беспорядке.
— Скажите, как это произошло? — спросил я, усаживаясь на диван.
— Я почти ничего не могу объяснить вам, — сказал он, пытаясь привести в порядок бумаги. — Вы знаете, что год тому назад я взял Гомункулуса из лаборатории к себе домой, чтобы иметь возможность уделять ему больше внимания. Недели две тому назад он захандрил. Его вдруг начало интересовать все, что связано со смертью. Он часто расспрашивал меня, от каких причин она наступает. Дня три тому назад он попросил меня рассказать подробно, чем он отличается от человека. Потом он спросил, не придет ли мне когда-нибудь в голову умертвить его. И вот тут я допустил ошибку. Мне так надоела его хандра, что я пригрозил ему демонтажем, если он не изменит своего поведения и не станет более тщательно готовить заданные ему уроки.
«И тогда я перестану существовать и от меня ничего не останется, кроме кучи мертвых деталей?» — спросил он, пристально глядя мне в глаза.
Я ответил утвердительно.
После этого разговора он замолчал. Целые дни он напряженно о чем-то думал. И вот сегодня вечером я, придя домой, увидел, что входная дверь открыта, а квартира приведена в такое состояние, будто в ней хозяйничало стадо диких слонов. Самого же Гомункулуса и след простыл.
— Куда же он мог отправиться?
— Право, не знаю. Он всего один раз был на улице, когда я вез его из лаборатории домой. Может быть, он запомнил дорогу и пошел туда. Просто так, без всякого плана, искать его в городе невозможно. Мне кажется, что лучше всего сначала посмотреть, нет ли его в лаборатории.
Мы снова вышли на лестницу. Я обратил внимание на то, что несколько стальных стоек, поддерживавших перила, вырваны. Одной из них на лестнице не было. Мне стало не по себе. Легко предположить, на что способен разъяренный робот, спасающийся от демонтажа и вооруженный вдобавок ко всему стальной дубинкой.
