— Извините, Василий Антонович. — Морошкина подняла на него глаза. — В таком деле я вам не советчица.
— Я понимаю, я понимаю, — поддакивал Василий Антонович. — Я только хотел бы просить вас вот о чем. Вы тоже член партии, как я, и вас тоже коммунисты могут выбрать в партбюро, например, или в партком. И вот вы бы получили письмо от женщины, от которой ушел муж, ушел, прожив с нею двадцать с лишним лет, ушел к другой, бросил детей, и так далее. Что бы вы сделали, прочитав такое письмо, как бы отнеслись к этой истории?
— Я бы так отнеслась к этой истории, — тихо ответила Морошкина. — Я бы посмотрела, а есть ли в ней любовь, и на чьей она стороне.
— Любовь?.. — как-то неопределенно сказал он.
— Да, Василий Антонович. Партийные не очень рассуждают про нее, когда на заседаниях заседают, не очень берут ее в расчет. А она вот что вешняя вода в половодье, — какие хочешь льды поломает. Любовь выдирать с корнем — это все равно, что весной березку рубить, все равно, что гнездышки птичьи разорять, все равно, что живое глушить и мучить. Против любви идти — это идти против жизни.
Василий Антонович тяжело вздохнул.
— Наталья Фадеевна, ну, а как же, если и там любовь, у той женщины? Тоже ведь, выходит, против жизни идти?
— Там-то?.. — Морошкина задумалась на минуту. — Отлюбилось, видать, там все, отгорело. Обратно жизнь не повернешь.
— Эгоистично рассуждаете. Только о себе думаете, о своем. Разве это хорошо? — Говорил, а уверенности в том, что правильно говорит, не было.
— Хорошо или нехорошо, уж это вам судить, — ответила Морошкина. — А уж вот так…
Потом зашел Лебедев, сел возле Морошкиной.
— И что только вы наделали, товарищи дорогие! — говорил, глядя на них, потупившихся, тихих, Василий Антонович. — Где жить-то живете?
— Там, в «Озёрах», — ответил Лебедев, смущаясь. — С завода уволился, вступил в колхоз. Все равно же, Василий Антонович, инженеры в сельском хозяйстве нужны. Некоторых уговаривают ехать на село. А я добровольно…
— Добровольно! — Василий Антонович даже не удержал улыбку. — Скотный двор механизировал. А семью развалил. Уж больно цена велика. Нам такой механизации не надо. Как же дети, жена?..
— Вот моя жена, — твердо сказал Лебедев, указывая на Морошкину. — А детям все, что надо, платить буду. Они взрослые.
Василий Антонович знал случаи, когда в подобных ситуациях партийный руководитель изрекал: «Ну вот что, торговаться с тобой не намерен: или возвращайся к жене, или положи партбилет на стол». Василий Антонович не считал такое решение трудного вопроса правильным. Под угрозой потери партбилета крепкую, дружную семью не создашь. Подумал, подумал, опросил:
— А с механизацией-то что? Какие процессы уже удалось механизировать?
Лебедев взял лист бумаги, стал чертить.
— Приготовление кормов — полностью механизировано. Вывозка навоза — тоже. Поение. Электродойка…
Оба оживились, воспрянули духом. Пошел горячий рассказ о том, что сделано, что еще предстоит сделать. Морошкина заговорила о том, как они с Лебедевым хотят вакуумные аппараты установить на тележки, тогда не надо будет гонять коров вдоильный зал и обратно. Аппараты можно подвозить куда угодно.
Василий Антонович тоже увлекся, расспрашивал, рассказывал, смеялся. Но взгляд его вновь упал на письмо, лежавшее на столе. Он вновь помрачнел от мысли о том, что, очевидно, ничем не сможет помочь той, которая написала это письмо, которая обратилась за помощью к нему, к секретарю областного комитета партии.
— Ах, братцы, братцы, — повторил он, — до чего же дорого обошлась нам механизация в колхозе «Озёры»! Ну что ж, — усмехнулся грустно, с горечью, — желаю вам счастья. Рубить березку не могу и разорением птичьих гнезд тоже никогда не увлекался.
Пожал им руки, проводил до двери и, сев за стол, разглядывал неровные, раскидистые строки письма, крупные, косые буквы, выведенные фиолетовыми чернилами.
— Вот и разбита семья! — не то подумал, не то сказал вслух.
Почему-то до него не доходил другой смысл этого события. А другой смысл заключался в том, что на земле зажглась еще одна новая большая любовь, и если разбита одна семья, то возникла другая, может быть, значительно лучшая, чем та, которая распалась. Если человек умирает, его же никто не тянет к ответу, — всякому ясно, что ничто не бесконечно на земле. А если умерла любовь, почему же в этом случае такое негодование? Тем более что на место умершей приходит новая, новым смыслом освещающая жизнь людей, разжигающая огонь новых чувств, новых порывов и взлетов.
45
Шел май, теплый, солнечный, радостный. Распускалась листва на деревьях, в скверах высаживали первые цветы; над Кудесной, выслеживая уклейку, кружились чайки. Юлия уже не валялась до полудня в постели, вставала ранними утрами вместе с Александром и, захватив альбом для набросков, тоже уходила из дому: он ехал с Павлушкой на завод, она шла куда глаза глядят. Часто Юлия сиживала на скамейке в Летнем саду, над рекой. Утренний воздух пах так, как пахнет в грозу — молниями, электричеством, озоном. Вдыхая его, она сидела одинокая, грустная; ветер с реки трепал ее легкий узорчатый шарфик, наброшенный на волосы, бил в колени, становилось прохладно, но она сидела, зябла и думала свои нерадостные думы.
Нерадостными ее думы были по той несложной причине, что с Владычиным у нее ничего не получалось, он ее не понимал, он о ней не помнил. А она не могла забыть его ни на минуту. Она старалась его забыть, старалась не думать о нем. Но это были смешные и несерьезные старания. Как можно забыть человека, как можно не думать о нем, если его любишь?
Нет, от любви крылья не вырастают, уж это Юлия теперь знает точно. Ноги и те отнимаются, не хотят ходить, не то что какие-то крылья.
Ей удалось увидеть Игоря Владимировича на первомайской демонстрации. День был веселый, шумный, с песнями, оркестрами, танцами на улицах. Колонны демонстрантов двигались к площади Ленина, где у подножия памятника Ильичу была установлена трибуна. Юлия бродила со своим альбомчиком среди гуляющих, с завистью смотрела на веселых девчонок, идущих кривыми крикливыми шеренгами под алыми знаменами. Знамена в крепких руках несли крепкие парни. Они улыбались девчонкам. Девчонки явно крутили головы этим парням, и парни не только не противились тому, они были откровенно рады. Юлия очень бы хотела быть на месте любой из этих девчонок в легких юбочках, в цветных вязаных жакетиках, — смешливых и озорных. И она увидела Владычина, Он шагал во главе колонн Свердловского района. С ним рядом были еще четверо: наверно, другие секретари райкома и председатель райисполкома; а тот, молоденький, может быть, даже и секретарь райкома комсомола. Они шли хорошо, бодро, в ногу, дружно. За ними плескались красные с золотом шелковые и бархатные знамена и звенели голоса тысяч веселых девчонок, крутивших головы тысячам добродушных крепких парней.
Натыкаясь на гуляющих, Юлия шла рядом с колонной по тротуару, изо всех сил стараясь сделать так, чтобы Владычин посмотрел в ее сторону, увидел бы ее. Но он не посмотрел и не увидел.
Вскоре голова колонны втянулась в улицу, движение по которой для «неорганизованных масс» уже было закрыто и в конце которой распахивалась площадь Ленина. Юлия отстала, повернула назад и, все прибавляя шагу, почти выбежала к Кудесне. Минувшее Первое мая было для нее одним из самых горьких дней. Она металась по улицам. Потом пришла, запыхавшаяся, домой, схватила Павлушку и отправилась с ним. Мальчуган в этот день был в восторге от своей тети Юлии. Она покупала ему разноцветные шары, которые или почему-то лопались, или неожиданно улетали из рук, покупала мороженое, какие-то пищалки и
